Беседа между обследуемым и психологом проходит в определенной ситуации. Что включает в себя понятие ситуации в данном случае и какое значение последняя играет в самой беседе? Первая и достаточно распространенная точка зрения сводит понятие ситуации к обстановке проведения беседы, ее пространственной организации и внешнему оформлению. В руководствах по технике интервьюирования, клинической психологии и психотерапии можно найти конкретные указания по выбору места и времени проведения беседы, оформлению кабинета. «Для успокаивающего действия психотерапевтическому кабинету лучше быть полутемным, с занавешенными окнами (чтобы пациента не было видно с улицы), настольной лампой и глубокой тй!пиной. Обставлен он может быть в любом духе врача, но лучше проще, по-домашнему»10, — указывается в руководстве по психотерапии. Согласно другой точке зрения, ситуация представляет собой систему или совокупность социальных значений тех моментов, которые ее составляют. Третья точка зрения еще больше расширяет понятие ситуации, выводит его за пределы чувственно наблюдаемого и отделяет от поверхностно физикалистского представления об обстановке: оно включает в себя правила и нормы поведения, социальное значение и статус данной ситуации. И, наконец, еще одна грань понятия ситуации раскрывается в представлениях о так называемой психологической ситуации, не сводимой ни к «физической» (обстановке, среде), ни к социальной ситуации (т. е. нормам и правилам поведения, взятым из более широкого социального контекста). Психологическая ситуация представляет собой позицию отдельно взятой личности, это социальная ситуация в ее субъективных координатах, отражающих тот индивидуальный смысл и значение, которые имеют для человека как окружающие его предметы, так и принятые в данных обстоятельствах нормы и правила поведения. Индивидуальный, личностный смысл ситуации и порождает психологическую задачу деятельности субъекта в данных условиях.

Представление о ситуации как о структурном моменте деятельности близко понятию психологической ситуации или психологического поля, а представление об объективных условиях, в которых осуществляется деятельность, во многом совпадает с понятием социальной ситуации, как бы предза- данной конкретной деятельности. Такая теоретическая модель позволяет анализировать как объективные условия — требования, предъявляемые к деятельности человека в беседе (социальная ситуация), так и его субъективное «восприятие» этих условий, его субъективную позицию и задачи в беседе, а также предполагает анализ процесса перехода от «объективной» ситуации к «субъективной», или иначе— процесса включения человека в предлагаемую ему социальную ситуацию и способов, приемов этого включения. Таким образом, можно выделить: —

правила и нормы поведения в психологической беседе (исследовательской): что она означает, что разрешает, какие альтернативы поведения предлагает; —

некоторые позиции и цели участников беседы, их влияние на характер диалога; —

процесс и способы включения испытуемого в ситуацию беседы.

Начать нормативный анализ ситуации проведения беседы следует с описания широкого социального контекста, в котором осуществляется конкретное исследование. С одной стороны, надо учитывать, что оно всегда проводится той или иной организацией и психолог выступает как представитель и от лица данной организации (психолог обычно до индивидуальных бесед при первом знакомстве сообщает, какое учреждение он представляет). Значимым оказывается престиж, «слава» этой организации, характер связи между этим учреждением и обследуемым (например, Министерство проводит исследование на предприятии или кафедра проводит исследование среди студентов, психолог исследует больного в клинике и т. п.), соотношения статуса психолога и представляемого им учреждения с социальным статусом обследуемого, включенность психолога или лаборатории как подразделения в организацию, где проводится исследование, или отсутствие административных связей между ними, возможность и наличие связей и взаимоотношений между психологом и обследуемым вне ситуации беседы и т. п.

Учет широкого социального контекста, в котором осуществляется исследование, необходим при организации беседы. Приведем пример двух исследований автора, проводившихся среди студентов московских вузов. Студентам сообщалось, что в рамках деловой игры, в которой они должны будут принять участие, будет проводиться также исследование, направленное на изучение деловой игры как метода обучения и дальнейшее совершенствование этого метода; для этих целей предполагается проведение индивидуальных собеседований с участниками игры. Студентам представляли «психолога» и называлось учреждение, которое он представляет — МГУ; статус «психолога» тот же, что и испытуемых — студенты, аспиранты. В первом случае участниками игры были студенты Института управления, во втором — студенты Института международных отношений. «Управленцы» в целом с интересом восприняли информацию о предстоящем исследовании, к психологу как представителю МГУ отнеслись с уважением (некоторые обследуемые в беседе рассказывали о родственниках, которые учатся в МГУ, о своих собственных попытках поступить в университет и т. п.). В результате лишь несколько человек отказались от обследования.

Совершенно иная картина наблюдалась в Институте международных отношений. Сообщение о предстоящем исследовании вызвало бурный протест со стороны студентов: ни престиж МГУ, ни интригующее обстоятельство беседы с психологом не произвели впечатления, студенты выражали нежелание тратить впустую время и «бузили». Выражалось активное недовольство, возмущение по поводу покушения на их личность. Этот пример не только наглядно показывает, каково значение социальной ситуации в формировании отношения к беседе, но и позволяет увидеть, как социальная ситуация создается и задается конкретными действиями психолога.

Однако включенность психологической беседы в систему социальных связей общества, в его организационную структуру — только одна сторона отношений психологического исследования и его социального контекста. Как уже подчеркивалось выше, эти отношения носят неоднозначный характер. Другая грань указанных взаимоотношений прямо противоположна первой и характеризуется выключенностью психологической беседы из системы социальных связей человека, и это существенное условие метода.

Изоляция беседы от социальной жизни достигается, конечно, прежде всего заверениями психолога и тем самым учреждений, организаций, которые он представляет, в соблюдении профессиональной тайны (и действительным ее соблюдением), а также самим независимым статусом психолога. Важно, чтобы беседа не проводилась в присутствии третьих лиц, не могла прослушиваться или быть случайно услышана. Однако помимо этого используются различные приемы, подчеркивающие «выход» из обычной системы связей человека. Местом проведения беседы поэтому желательно выбирать изолированные, нейтральные помещения, не связанные с местом работы, учебы, семейной жизнью. Особый статус ситуации психологического исследования подчеркивается и атрибутикой помещения. Отсутствие знаков традиционных официальных учреждений должно сочетаться с собственной символикой, ассоциирующейся с безопасностью, удобством, терпимостью и свободой поведения. Плотные шторы и приглушенный свет являются, конечно, знаками безопасности и изоляции, прибавьте к этому удобную, не кабинетную мебель, ее свободную расстановку по комнате, лишенную геометрической правильности (и сесть можно в разных местах, где вам удобнее), свободную, непринужденную позу психолога, сидящего часто по ту же сторону стола или наискосок, его достаточно раскованное поведение и демократичную внешность.

Особенным образом подчеркивается «граница», момент вхождения в иную социальную и культурную зону: это может быть музыка, переход в другое помещение, легкая перестановка мебели, изменение освещения, определенный путь, который надо проделать до комнаты, где будет проходить беседа, иногда какая-то условная фраза, ритуал, разнообразные пространственные границы (линия, дверь, угол) и другие события-«отграничители», отделяющие социальное пространство беседы от пространства обычной жизни и связей человека.

Беседа должна еще и привлечь человека. Необходимость заинтересовать всех, самых разных людей или, по крайней мере, не отпугнуть, делает тактику отсутствия нарочитости и определенной нейтральности одной из эффективных.

Вспомните, например, как осматривает комнату Ставрогин и как в решающую минуту «принять» Тихона и начать откровенную беседу ему помогла как раз информация о широких светских интересах Тихона — еще одна точка соприкосновения — почерпнутая из обстановки комнаты. Приведем описание кельи Тихона: «Две комнаты, составлявшие келью Тихона, были убраны тоже как-то странно. Рядом с дубоватою старинною мебелью с протертой кожей стояли три-четыре изящные вещицы: богатейшее покойное кресло, большой письменный стол превосходной отделки, изящный резной шкаф для книг, столики, этажерки — все дареное. Был дорогой бухарский ковер, а рядом с ним и циновки. Были гравюры “светского” содержания из времен мифологических, и тут же, в углу, большой киот с сиявшими золотом и серебром иконами, из которых одна древнейших времен, с мощами. Библиотека тоже, говорили, была составлена слишком уж многоразлично и противуположно: рядом с сочинениями великих святителей и подвижников христианства находились сочинения театральные, а может быть, и еще хуже». Богатая семантика этой комнаты выражает как странность и нетрадиционность обстановки, так и многообразие духовных интересов хозяина. Контраст с окружением этого помещения тем больше, что находится оно на территории монастыря. Описывается Достоевским и момент «перехода» в иную социальную «зону» (зону безопасности и откровения, духовного общения — исповеди у святителя Тихона): не случайно длинное описание разнообразных символических «границ» и «дорог» — оград, дверей, переходов и

т. п. «Пограничные» события подчеркивают особый статус происходящего, а окружающие готовы вступить со Ставрогиным в доверительное общение: «Наконец около половины одиннадцатого дошел он [Ставрогин] к вратам нашего Спасо-Ефимьевского Богородского монастыря, на краю города, у реки. <...> Войдя в ограду, он спросил у первого попавшегося ему служки: как пройти к проживавшему в монастыре на спокое архиерею Тихону. Служка принялся кланяться [особая значимость события] и тотчас же повел его. У крылечка, в конце длинного двухэтажного корпуса, властно и проворно отбил его у служки повстречавшийся с ними толстый и седой монах и повел его длинным узким коридором, тоже все кланяясь <...> и все приглашая пожаловать, хотя Ставрогин и без того шел за ним [приглашение монаха более многозначительно, чем указание направления — это символическое предложение войти в иную социальную ситуацию]. Монах все предлагал какие-то вопросы и говорил об отце архимандрите; не получая же ответов, становился все почтительнее [такая почтительность в ответ на молчание — свидетельство неравенства статусов: либо это выражает отношение взрослого к ребенку, которому многое дозволено, либо, наоборот, выражает подобострастие к вышестоящему в социальной иерархии]. Ставрогин заметил, что его здесь знают, хотя, сколько помнилось ему, он здесь бывал только в детстве [переход в новую социальную зону осуществляется через апелляцию к миру детства, также традиционно не включаемого во взрослую социальную жизнь, отсюда и «детская» символика в поведении Ставрогина]. Когда дошли до двери в самом конце коридора, монах отворил ее как бы властною рукой [кульминационная, последняя граница, обозначающая переход, и указующий, лишенный и лишающий колебаний и возможности отступления жест], фамильярно осведомился у подскочившего келейника, можно ль войти [демонстрируется возможность бесцеремонного обращения с Тихоном], и, даже, не выждав ответа, отмахнул совсем дверь [чисто символическое действие, обозначающее «вход», а по отношению к переходу — «подход», обозначение собственно вхождения, некоторое дополнительное приглашение после кульминационного преодоления последней границы] и, наклонившись, пропустил мимо себя “дорогого” посетителя: получив же благодарность, быстро скрылся, точно бежал [функция Харона (в данном случае Харон — перевозчик из одной социальной зоны или ситуации в другую) выполнена, прощание же неуместно, так как оно отмечает завершение деятельности, «выход» из ситуации, а не «вход» в нее]».

В свете всего вышесказанного новый смысл приобретает и требование «найти удачное место» проведения беседы. Это место, семантика которого бы полностью соответствовала задачам беседы. Тогда окружение выступает в качестве опор, с помощью которых человек включается в данную ситуацию и принимает задачи. Для иллюстрации приведем один пример, который хотя и не связан с проведением беседы, но ярко демонстрирует психологическую функцию символических событий-настройщиков (настраивающих на определенную ситуацию и деятельность) в организации деятельности субъекта.

В историческом романе А. Виноградова приводится рассказ

о кабинете И. Канта и той обстановке, которая его окружала во время работы. Из окна кабинета бткрывался вид на тонкий шпиль кирки, которая была предметом особой любви профессора. «Он [Кант] рассказывал, что когда писал “Пролегомены” и “Критику чистого разума”, то этот стройный шпиль был именно тем пунктом, на котором он фиксировал свое зрение, чтобы сосредоточиться. И вот однажды сосед построил каменный брандмауер, загородивший от взоров профессора Канта кирку. Именно с этого времени профессор Кант стал писать “Критику практического разума”, которая, как вы знаете, является полной сдачей позиций, с таким трудом отвоеванных человеческим гением в “Критике чистого разума”. Выкуп этого брандмауера стоил Канту довольно дорого. Он долго копил для выкупа деньги. Но когда каменщики сломали брандмауер и кирка вновь предстала перед глазами мудреца, он уже за протекшие годы потерял остроту зрения. Коперник, сделавшийся Птолемеем, не смог вернуться на прежнюю дорогу»11.

Описав более широкий социальный контекст психологического исследования, обратимся собственно к требованиям, нормам и правилам поведения в ситуации беседы.

Внутренний мир беседы, подобно миру музыкального произведения, является замкнутой и самодостаточной организацией, обладающей своей логикой и законами. В нем есть и вступление, и развитие темы, ее разработка и усложнение, противоположные позиции сходятся в контрапункте, ища сопряжения, взаимодополнения и гармонии, минуя фальшь, стремясь к чистому звуку искренности. Но попасть в этот мир можно, только выполняя определенные правила. Среди этих правил следует выделить: —

установка на искренность и установка на открытость; —

гарантия защищенности или безопасности ситуации; —

доверие психологу (основанное на том, что психолог не может нанести вреда, преследовать личные корыстные цели или быть некомпетентным) и обоюдное доверие друг к другу; —

наличие исследовательской задачи, достижение тех или иных целей исследования.

Роли интервьюера (психолога) и обследуемого не симметричны, хотя направлены на решение одной задачи — исследование тех или иных психических 'явлений. Роли участников диалога отличаются прежде всего по своему отношению к задаче беседы. Если психолог (опрашивающий) является носителем исследовательской задачи и цели, то обследуемый находится в более неопределенной ситуации, волен принимать эту цель или не принимать. Соответствующие варианты отношений участников к задаче беседы представляют собой психологически разные ситуации и требуют как разного включения в эти ситуации, так и различных тактик и форм ведения беседы. Так сразу в этом пункте расходятся беседа исключительно исследовательская и беседа диагностическая, беседа психотерапевтическая (реализующая и задачи исследования), беседа профориентационная (также решающая исследовательские задачи). Предполагается, что испытуемый или обследуемый в ходе беседы должен решать определенные психологические задачи «на отражение» психических процессов (собственно в ходе решения которых и порождаются психологические явления). Необходимо подчеркнуть, что несмотря на традиционные представления об отражательной природе психического, собственно в режиме отражения психика работает довольно редко и решение такой задачи предполагает достаточно высокий уровень психического развития и требует специально организованной деятельности («психологической» деятельности). От того, как эта деятельность организована в ходе беседы, будут зависеть в значительной степени и ее результаты.

Коснемся «выпадения» из ситуации, или ее разрушения. Может возникнуть вопрос, не является ли так описанная ситуация проведения беседы фантомом, плодом воображения? Да, конечно, ситуация проведения беседы, как она выше представлена, с ее «говорящими» предметами, особыми социальными пространствами и зонами, которая вся иносказание и символ, с ее правилами переходов и связей событий, существует в воображении участников. В противном случае ситуация распадается, и то, что казалось значимым и важным, вдруг теряет свою ценность, смысл ситуации изменяется, преобразуется. Вспомните, как неуместный кашель и шуршание оберткой во время концерта могут моментально вывести из погруженности, захваченности тем или иным музыкальным произведением, такое же разрушение произведут одна неверно взятая нота, неловко сшитый костюм или выбившаяся прядь волос исполнителя, мешающая ему играть и доставляющая ему немало неудобств. Или другой пример. Девушке нравится молодой человек. Однажды кто-то из подруг встречает ее в театре и на следующий день в присутствии друзей замечает: «Ас кем это ты вчера была в театре? У него усы как у моржа». Усы как у моржа — очень точно сказано! Этого замечания оказывается вполне достаточно, чтобы разрушить созданный образ и «идеал» превратить в посмешище. Да он же смешон своими моржовыми усами! Ситуация полностью изменила свой смысл.

«Выпадение» из ситуации беседы происходит, когда человек перестает существовать по ее законам и нормам. Так, могут быть нарушены нормы, составляющие собственно ситуацию психологической беседы, например, психолог может оказаться недостаточно искренним или компетентным, недостаточно ясной и правдоподобной представится цель беседы и т. п. Такие нарушения можно сравнить с фальшивой нотой во время концерта.

Однако помимо таких содержательных причин мир беседы часто разрушается внешними событиями, нарушением правил «погружения» в ситуацию, изоляции данной социальной зоны (аналогично кашлю в зале, шуршанию оберткой). Это может быть назойливое заглядывание в комнату, где проходит беседа, вызов психолога (типа «Маша, привет. Тебя шеф требует») или вызов обследуемого, неожиданный телефонный звонок, какие-нибудь часы с боем и т. п. «Выпадение» из ситуации или «отсутствие», «не-тут-присутствие» выражается исчезновением интереса к беседе, желанием побыстрее закончить обследование, пассивностью и формальностью. Например, «если ребенок, слушая вас, глядит вам в лицо и, улыбаясь, устремляет взгляд в ваши глаза — можете быть уверены, что вы общаетесь. Но вот ребенок, привлеченный шумом в соседней комнате, отворачивается или наклонил голову, заинтересованно рассматривая жука в траве, — и общение прервалось: его сменила познавательная деятельность ребенка»12.

Наконец, можно выделить специальные события типа приведенного выше примера с девушкой, когда изменяется смысл ситуации, в ней находятся признаки другой ситуации (с другой системой норм) и происходит ее перерождение: в объекте поклонения находят смешные черточки и патетическая ситуация может превратиться в фарс и пародию, исповедь — в насмешку и т. п.; это — примеры «снижения» ситуации, но ряд событий может привести к другим трансформациям: например, превращение ситуации психологического исследования в интимную беседу (так, обращение типа «ты» способствует даннаму переходу).

Выше был проведен нормативный анализ ситуации проведения беседы, выделены ее правила и требования, возможные альтернативы поведения. Далее рассмотрим вопрос о влиянии конкретных целей и позиций участников на содержание беседы.

Если обратиться к историческому прошлому диалога, то можно заметить, что культивируемые формы беседы были связаны с различными позициями, которые предписывалось занимать участникам, и целями, которые подобная беседа могла преследовать. Так, переход от диалектики софистов к диалогу Сократа по существу состоит в смене главных целей беседы, что в корне меняет как содержание обсуждаемых вопросов (то есть преобразуется предмет беседы), так и ее направленность, основные результаты. В основе обоих вариантов диалога лежит известный метод Зенона, названный приведением к абсурду или нелепости, суть которого заключается в поиске обнаружения противоречий в высказывании противника. Однако если софисты, «переложившие» указанный прием в вопросно-ответную форму живой беседы, создали вариант эристики — искусства ведения спора, риторических приемов и техники, то Сократ сделал подобный диалог (использующий приемы Зенона и форму беседы софистов) средством познания истины или искусством майевтики (май- евтика — повивальное искусство — метафорически обозначает помощь, содействие в рождении истины, средство, помогающее ее оформлению, прояснению для собеседников). Главной целью софистического диалога является беседа в споре как таковая, отсюда вытекали и позиции задающего вопросы и отвечающего. Так, в соответствии с методом Зенона главной задачей спрашивающего было заставить отвечающего противоречить самому себе, а задачей отвечающего — любой ценой избежать этой ловушки, независимо от того, будут ли его ответы выражать то, что он считает истинным, или нет. В конечном итоге подобная беседа демонстрировала возможность опровержения и, наоборот, принятия практически любого утверждения. Единственный осмысленный результат софистического диалога — победа в споре одного и поражение другого участника беседы.

Наоборот, главной целью в беседе Сократа служил поиск и нахождение истины, истинной сущности вещей. Поэтому предполагалось, что собеседники в своих рассуждениях должны исходить только из того, что им представляется истинным.

Задача отвечающего состояла в том, чтобы отталкиваясь от интуитивного представления о каком-либо качестве, добродетели, дать его словесное определение как понятия. Задача спрашивающего (Сократа) заключалась в том, чтобы «навести» собеседника на путь раскрытия тех понятий, которыми владеет определяющий, но настолько смутно, что не в состоянии дать им точное и всеохватывающее определение. Наведение осуществлялось с помощью все того же метода приведения к нелепости.

Результатом диалога редко служило некоторое позитивное утверждение (например, о том, что такое добро, та или иная добродетель — вопросы, которыми занимался Сократ). Беседа, как бы мы сейчас сказали, скорее проблематизировала тему, формулируя те трудности, которые возникали при определении конкретного понятия, совокупность фактов, в которых проявлялось данное понятие и, следовательно, нуждающихся в обобщении, круг близких, в отдельных моментах пересекающихся с обсуждаемым, понятий, с которыми необходимо произвести различение. Решение задачи определения понятий, таким образом, не только приводило к реальному развитию этических представлений, но и одновременно выступало осуществлением еще одной задачи — самопознания. Для Сократа самое главное — исследование самого вопроса, однако может случиться, что при этом исследуется и тот, кто спрашивает, и тот, кто отвечает. Действительно, ведь источниками истины и носителями понятия выступали сами конкретные участники беседы, что делало диалог личностно отнесенным и превращало как будто абстрактный поиск определения понятия (например, мудрость, любовь, добродетель, знание и т. п.) в процесс самопознания и внутреннего ориентирования, связанного с решением жизненно важных и сущностных для человека вопросов.

Сократ говорил, что мудрость не может перетекать, как только мы прикоснемся друг к другу, из того, кто полон ею, к тому, кто пуст, как перетекает вода по шерстяной нитке из полного сосуда в пустой, поэтому представления о себе в сократовской беседе никогда не являются непосредственным и прямым предметом обсуждения, они не внушаются и не навязываются, они подспудно, но неизбежно вырастают в результате столкновения «лоб в лоб» и испытания действительных желаний, мотивов, возможностей. Беседа Сократа организует такое столкновение и прояснение «темных», запутанных знаний, недостаточно осознанных побуждений и порывов. Один из примеров — беседа Сократа с Гиппократом в диалоге «Протагор», в которой выясняется, что такое софист13.

Гиппократ прибегает рано утром к Сократу, чтобы сообщить радостную и очень волнующую его новость — в Афины прибыл Протагор, известный софист и мудрец. Первым желанием Гиппократа было поступить к нему в ученики (за что Протагор взимал плату), и он просит Сократа немедленно поговорить с Протагором, чтобы устроить это ученичество. Сократ соглашается, но прежде хочет «испытать» Гиппократа.

Сократ:

«— Пойдем, только не сразу, дорогой мой, — рано еще; встанем, выйдем во двор, погуляем и поговорим, пока не рассветет, а тогда и пойдем. <...> —

Скажи мне, Гиппократ, вот ты теперь собираешься идти к Протагору, внести ему деньги в уплату за себя, а, собственно говоря, для чего он тебе нужен, кем ты хочешь стать? Скажем, задумал бы ты идти к своему тезке, Гиппократу Косскому, одному из Асклепиадов, чтобы внести ему деньги в уплату за себя, и кто-нибудь тебя спросил бы: “Скажи мне, Гиппократ, ты вот хочешь заплатить тому Гиппократу, но почему ты платишь именно ему?” — что бы ты отвечал? —

Сказал бы, потому, что он врач. —

“А ты кем хочешь сделаться?” —

Врачом. —

А если бы ты собирался отправиться к Поликлету аргосцу или Фидию афинянину, чтобы внести им за себя плату, а кто- нибудь тебя спросил, почему ты решил заплатить им столько денег, что бы ты отвечал? —

Сказал бы, потому, что они ваятели. —

Значит, сам ты хочешь стать кем? —

Ясно, что ваятелем. —

Допустим <...>. А вот теперь мы с тобой отправляемся к Протагору и готовы отсчитать ему деньги в уплату за тебя, если достанет нашего имущества на то, чтобы уговорить его, а нет, то займем еще у друзей. Так вот, если бы, видя такую нашу настойчивость, кто-нибудь спросил нас: “Скажите мне, Сократ и Гиппократ, кем считаете вы Протагора и за что хотите платить ему деньги”, — что бы ему мы отвечали? Как называют Протагора, когда говорят о нем, подобно тому как Фидия называют ваятелем, а Гомера — поэтом? Что в этом роде мы слышим относительно Протагора? —

Софистом называют этого человека, Сократ. —

Так мы идем платить ему деньги, потому что он софист? —

Конечно. —

А если бы спросили тебя еще и вот о чем: “Сам-то ты кем намерен стать, раз идешь к Протагору?”

Гиппократ покраснел, — уже немного рассвело, так что это можно было разглядеть. —

Если сообразоваться с прежде сказанным, — отвечал он, — то ясно, что я собираюсь стать софистом. —

А тебе <...> не стыдно было бы, клянусь богами, появиться среди эллинов в виде софиста? —

Клянусь Зевсом, стыдно, Сократ, если говорить то, что думаю. <...> —

Так сам-то ты знаешь, что собираешься делать, или тебе это неясно? <...> —

О чем это ты? —

Ты намерен предоставить попечение о твоей душе софисту, как ты говоришь; но, право, я бы очень удивился, если бы ты знал, что такое софист. А раз тебе это неизвестно, то ты не знаешь и того, кому ты вверяешь свою душу и для чего — для хорошего или дурного. —

Я думаю, что знаю, — сказал Гиппократ. —

Так скажи, что такое софист, по-твоему? —

Я полагаю, что, по смыслу этого слова, он — знаток в мудрых вещах. —

Да ведь это можно было сказать и про живописцев и про строителей: они тоже знатоки в мудрых вещах; но если бы кто- нибудь спросил у нас, в чем искусны живописцы, мы бы сказали, что в создании изображений <...>. А вот если бы кто спросил, чем мудр софист, что бы мы ответили? В каком деле он наставник? —

А что если бы мы так определили его, Сократ: это тот, кто наставляет других в искусстве красноречия? —

Может быть, <...> мы и верно бы сказали, однако недостаточно, потому что этот наш ответ требует дальнейшего вопроса: если софист делает людей искусными в речах, то о чем эти речи? Кифарист, например, делает человека искусным в суждениях о том, чему он его научил, — то есть об игре на кифаре. Не так ли?

-Да. —

Допустим. Ну, а софист, в каких речах он делает искусным? Не ясно ли, что в речах о том, в чем он и сам сведущ? —

Похоже на то. —

А в чем же софист и сам сведущ, и ученика делает сведущим? —

Клянусь Зевсом, не знаю, что тебе ответить. <...> —

Как же так? Знаешь, какой опасности ты собираешься подвергнуть свою душу? <...> Когда речь зашла о душе, которую ты ведь ставишь выше, чем тело, потому что от того, будет она лучше или хуже, зависит, хорошо или дурно пойдут все твои дела, ты ни с отцом, <...> ни с кем из нас, твоих друзей, не советовался, вверять ли тебе или не вверять свою душу этому пришлому чужеземцу. <...> Ты называешь его софистом, а что такое софист, оказывается, совсем не ведаешь, хоть и собираешься вверить себя ему. <...> Так вот, если ты знаешь, что здесь полезно, а что — нет, тогда тебе не опасно приобретать знания и у Протагора, и у кого бы то ни было другого; если же нет, то смотри, друг мой, как бы не проиграть самого для тебя дорогого. <...> Знания же нельзя унести в сосуде, а поневоле придется <...> принять их в собственную душу и, научившись чему-нибудь, уйти либо с ущербом для себя, либо с пользой. Это мы и рассмотрим <...>».

Непосредственным предметом обсуждения в беседе Сократа с Гиппократом является выяснение вопроса о том, кто такой софист, что он умеет, знает и, соответственно, чему обучает своих учеников. Однако это обсуждение носит не абстрактный, отвлеченный и не дидактический характер, вопрос обращен к конкретному человеку, стоящему на пороге поступка. Таким образом, обсуждаются очень значимые для собеседника Сократа вещи — каковы возможные последствия намеченного им шага, и мы видим, как первоначально неопределенное желание быть учеником Протагора превращается в реалистический вопрос с пониманием неотвратимости изменений в судьбе, придущих от ученичества, выделением зоны риска поступка. И речь Сократа обращена именно к нему, к Гиппократу, а не к абстрактному, идеальному собеседнику (как это имеет место в дидактических диалогах, популярных в схоластической традиции): дело не в том, что неясно, чему обучает Протагор, а в том, что Гиппократ собрался поступать в ученики и под этим углом зрения и только для этого рассматривается вопрос о софисте.