Замечательные опыты Кёлера над интеллектом высших обезьян снова оживили вопрос о психологическом различии орудий человека и т. н. «орудий» животных. Они окончательно установили тот факт, что высшие животные в известных границах решают задачи, устанавливая связи и соотношения вещей, используя для достижения целей предметы в качестве орудий и даже иногда изготовляя последние. Эти опыты во многом обогатили наше понимание психики животных, они действительно восстановили для нас непрерывность психической эволюции от животного мира к человеку. Но в то же время они во многих отношениях стерли четкую психологическую грань между человеком и животны ми. Было принято думать, что орудие-составляет отличительную особенность человека, что только человеку свойственна опосредствованная деятельность — но теперь в столь общей форме это должно быть принято несостоятельным. Не только мышление, но и «практическая интеллектуальная деятельность» оказались поразительно сходны с человеческими. Отрицать это сходство невозможно, и вопрос заключается лишь в том, как далеко оно заходит и каково его истинное значение. Только ли подобна «практическая интеллектуальная деятельность» животных человеческой или в самом деле это одно и то же, представляет ли собой мышление животных только упрощенную форму и лишь количественно отличается от мышления человека или, несмотря на внешнее сходство, между ними остаются глубокие внутренние различия? Разумное употребление материальных средств составляет основу этого сравнения, и решение вопроса зависит от того, как будет понято орудие вообще и «орудие» животных, в частности.

Бесспорные орудия, орудия человека, суть не только показатель интеллекта; за ними стоит труд, процесс «очеловечивания обезьяны» (Энгельс), новая линия развития общественного сознания человека. Наоборот, употребление «орудий» животными является для них случайным эпизодом и особенно демонстративно обнаруживает характерные черты животной деятельности. Применение вспомогательных средств в отдельных случаях включено в общий контекст существования того, кто ими действует, и, собственно, это определяет настоящую природу орудия. Поэтому ближайший вопрос нашего исследования будет заключаться в том, можно ли найти четкий признак, позволяющий в отдельном спорном применении материального средства установить его действительную природу: общественную — в одном случае, естественную, биологическую — в другом.

По сравнению с подлинными орудиями, вспомогательные средства животных обладают рядом отрицательных черт: они не заготавливаются впрок и не имеют постоянно го рабочего назначения; их функция не закреплена в их форме и почти всегда они представляют собой естественные вещи; наконец, и это главное, они не связаны с системой общественного производства. Но все эти минус-признаки говорят о том, чего лишены «орудия» животных, но не о том, почему они этого лишены и что все-таки они собой представляют. Эти видимые признаки, которыми так отличаются орудия человека, недостаточны, чтобы полностью решить вопрос о подлинной природе «орудий» животных. Величайшие различия в распространении, сложности и совершенстве орудий, их месте и роли в человеческом обществе и в среде животных буржуазно-эволюционистская социология, принимающая общность их происхождения, считает следствием количественных различий в совершенстве и распространении самих орудий; и, конечно, только положительный показ того, что же представляют собой по сути «орудия» животных, может сообщить этим различиям иное, более принципиальное значение. Верно, употребление вспомогательных средств составляет у животных скорее исключения, чем правило. Но мы должны подвергнуть изучению именно эти исключения и показать, почему они являются такими исключениями. Наша задача представляет собой, в действительности, исследование вспомогательных средств животных.

Что же представляют собой эти вспомогательные средства? Внешне они выступают как промежуточные материальные звенья целесообразной деятельности. Но это скорее роднит их с орудиями человека, чем отличает от последних. Видимо, такое отличие нужно искать не столько во внешнем положении, сколько в способе использования промежуточной вещи, в строении квазиорудийной деятельности животных в целом. Не орудие характеризует деятельность животного, а наоборот, поведение животных определяет действительный характер применяемых ими «орудий». Характеристику «орудий» животных мы должны получить из особенностей их «орудийной» деятельности, в отличие от орудийной деятельности человека.

В чем бы ни состояло это отличие, но внедрение в деятельность материального средства при все^условиях не проходит безразлично. Будь то животное или человек, но с введением этого звена самое строение деятельности начинает определяться соотношениями между: средством и целью — с одной стороны, средством и субъектом — с другой. Эти отношения и должны быть подвергнуты анализу.

Отношения между средствами и целью

Всякое средство служит для достижения известной цели, и какая-то мера целесообразности составляет его первую и общую характеристику. Это отношение целесообразности выступает двояко: во-первых, как соотношение двух вещей, т. е. технически, и, во-вторых, психологически, поскольку это отношение должно быть обнаружено и установлено субъектом и служит показателем его разумной деятельности. Отношение к цели является технико-психологическим, точнее (и вернее) — технико-рационалистическим признаком средства.

Этот признак совершенно обязателен для всякого использования промежуточных вещей — и поэтому он не может служить для различения вспомогательных средств животных от орудий человека. Наоборот, можно было бы сказать, что исключительное пользование технико-рационалистическим критерием является скрытой, но истинной причиной большинства ошибочных теорий, ищущих этого различия не в самих «орудиях», а в связанных с ними дополнительных психологических (Выготский) или общественных (Плеханов) моментах, или же, наоборот, усматривающих в этих различиях отдельные ступени внутри общей линии развития (Кёлер).

Отношение к цели обязательно для средства, но не специфично для него. Понятие целесообразности обнимает гораздо более широкий круг явлений, включая, например, и биологическую целесообразность. Оно обозначает собственно непосредственное отношение двух вещей и, таким образом, скорее стирает, чем подчеркивает характерно опосредствующую роль средства. С другой стороны, средство может быть и нецелесообразным. Очевидно, вещь становится средством не только через отношение к цели, но, прежде всего, в какой-то другой связи.

Отношение между субъектом и средством

Действительно, если предмет служит «средством для» достижения цели, то он является таким средством только «для субъекта». С технико-рационалистической точки зрения, средство прямо соприкасается с целью и определяется ею, но психологически, то есть в действительности каждого отдельного случая применения, средство связывается с целью лишь через субъекта. Благодаря субъекту вещь становится средством, от него же получает она, как средство, все свои ограничения. И то обстоятельство, что данная вещь является средством, и то, каким средством она является — это должно получить разъяснения из второго основного отношения промежуточной вещи, из ее отношения к субъекту.

Когда мы подходим к отношению субъекта и орудия без «предубеждения», непосредственно, то сначала кажется, что оно вообще не составляет психологической проблемы: человек (или животное) попросту берет рукою вещь, служащую средством: дальше речь может идти о том, что орудие удобно или неудобно, а человек освоился с ним или еще не овладел. Психологическая сторона вопроса об отношении субъекта и орудия сводится, казалось бы, к вопросу о навыке — е одной стороны, о целесообразности устройства орудия (по отношению к субъекту) — с другой. Таким образом, при этом «непосредственном» подходе к вопросу вся его специфичность пропадает. Но зато ясно, что такое разложение его есть результат рассмотрения субъекта и средства по образцу отношения средства к цели: как двух вещей, соединяемых для выполнения известных операций, — результат технико-рационалистического рассмотрения, при котором субъект выступает только как особым образом ус троенное тело. Видимо, этот «непосредственный» подход к вопросу состоит, на самом деле» в подмене субъекта организмом, и отношения субъекта к средству — отношением двух предметов.

В подлинном отношении субъекта и орудия на первый план выдвигается следующий вопрос: что представляет собой эта вещь — средство для того, кто к ней подходит, кто за нее берется? Если для него это вещь, в которой не фиксирован способ действия ею (в направлении известной цели), то естественно, что вещь получает логику такого действия от самого субъекта. Если же, напротив, это вещь, сделанная для определенной цели, требующая специальных способов употребления, то, очевидно, субъект, перед которым она выступает таким образом, и который ради этих орудийных средств к ней обращается, подчинится этим объективным требованиям, этой системе операций, фиксированных за орудием.

Как выступает средство перед животным субъектом, какие возможности действия усматривает в нем субъект, для которого существуют лишь биологические отношения и формы деятельности его вида, учитывая, что даже в самом специфическом орудии он может увидеть и увидит только эти инстинктивные возможности? Орудие будет для него естественным предметом, лишенным логики самостоятельного действия. Наоборот, человек, субъект общественный, даже естественные вещи рассматривает как суррогаты орудий, потому что для него вещи всегда выступают в том или ином значении, фиксированном в операциях общественного пользования ими.

Итак, в зависимости от того, к какой среде принадлежит субъект — общественной или естественной — и средство выступает перед ним как твердый центр одной из двух больших групп операций;

одна из них представляет собой систему орудийных операций, фиксированных за орудием в процессе общественного труда,

другая — систему ручных операций, сложившихся в процессе действия рукой, как натуральным орудием.

Когда рука берется за орудие, реализуется одна из этих двух систем и происходит следующее: или рука включается в систему орудийных операций, или орудие включается в систему операций руки. В первом случае рука подчиняется требованиям орудийных приемов и отказывается от своих в той мере, в какой они противоречат орудийным; рука превращается в держатель и двигатель орудия — и перед нами возникает орудие как новая действительность, встающая между человеком и природой, орудие во всем историческом и психологическом своем значении.

Во втором случае орудие теряет свою специфическую логику, им действуют так, как действуют самой рукой — оно становится простым удлинением руки и поэтому всегда плохой рукой, которую оно никогда не сможет заменить. В этом случае оно не открывает для субъекта новых возможностей и представляет собой только незначительную вариацию уже наличных.

Фиксированный способ применения, который выступает перед человеком как новая объективная действительность орудия, наряду с его естественными свойствами — вернее, как настоящее значение этих внешних свойств — представляет собой общественный способ его применения. Система орудийных операций является продуктом общества, общественного производства, которого нет у животных. Поэтому орудие в качестве не только промежуточной вещи, но в качестве носителя определенного типа деятельности, является специфическим отличием человека. Вспомогательные средства животных лишь похожи на орудия, но не представляют собой орудий даже в зачатке.

Таким образом, действия одной и той же вещью могут быть кардинально различны. Но, вместе с тем, становятся кардинально различны и сами эти вещи в качестве орудий, подлинное бытие которых заключается в их применении. Мы будем, поэтому, различать в дальнейшем, в зависимости от

того, в какую систему действенных приемов включена промежуточная вещь: I

Орудие в собственном смысле слова, присущее только человеку, и вспомогательные средства, которые встречаются также в деятельности животных.

Когда перед нами находится вещь, форма которой ясно говорит о ее употреблении, мы можем сказать условно, имея в виду это употребление, что она представляет собой какое-то орудие. Однако, орудие может иногда применяться как неспецифическое средство; так, например, я пользуюсь молотком в качестве тяжести, которой я придавливаю листки бумаги, чтобы их не разносил ветер. С другой стороны, сырая природная вещь может быть использована как орудие — и становится настоящим орудием — в том случае, например, когда мы превращаем в молоток природный камень, чтобы заколотить выскочивший из телеги гвоздь. Имеем ли мы перед собой орудие или случайно вынужденное вспомогательное средство — это в отдельном случае можно решить только по тому, как применяется используемая вещь в самом процессе деятельности. Для решения вопроса о природе вспомогательных средств у животных, столь непостоянных по своему употреблению и столь неоформленных по своему внешнему виду, этот признак имеет особенное значение. И наша первая задача будет заключаться в том, чтобы показать, что орудие, обладающее собственной логикой действия, и средства, лишенные его, действительно различно применяются, что существуют два четко различных типа операций для орудия человека и вспомогательного средства животного.

Элементарные наблюдения этого рода, вероятно, приходилось делать каждому уже в повседневном обиходе. Так, например, ложка — одно из первых орудий культуры, которым приходится овладевать современному ребенку. Как научается ребенок пользоваться ложкой? Это оказывается вовсе не простой вещью и дается ему далеко не сразу. Прежде всего, ребенок старается захватить ложку как можно ближе к рабочему концу. Он, не стесняясь, лезет пальцами в ее углубление — лишь бы часть, которой непосредственно орудуют, по возможности, сливалась с кулачком. Целесообразность этого намерения сразу же становится очевидной. После того, как няня заставляет его взяться за ручку ложки, и они вместе зачерпывают кашку, ребенок резким движением поднимает ложку ко рту. Косо снизу вверх — и большая часть содержимого выливается. Ребенок действует так, как если бы он подносил ко рту свой кулачок. Ложка, с функциональной стороны, является не более чем продолжением его руки, и конец ее тем вернее попадает в рот, чем ближе он к самой руке. Простая «орудийная логика» ложки — она особенно ясцо выступает, когда, зачерпнув жидкость, обтирают донышко;тажки о край тарелки—требует, чтобы наполненная ложка, все время находясь в горизон- талъном положении, была сначала поднята вертикально до уровня рта и только после этого по прямой направлена в рот. Эта простая логика не выступает перед ребенком.

Ложка в его руке — еще не орудие, а средство, вынужденное замещение руки и, как таковое, плохое замещение. Лишь после довольно длительного обучения ребенок усваивает основные орудийные приемы пользования ложкой: не прямо в рот, но сначала вверх и все время строго горизонтально. Но еще долго впоследствии он пытается взять ложку (кулачком) ниже верхнего широкого конца ручки, и, уже будучи старшим дошкольником, внешне вполне овладев этим нехитрым орудием, он жалуется на неудобство обычного приема взрослых (держать ложку пером, с ладонью, повернутой кверху).

В этом примере прозрачно выступают основные этапы, которые, вероятно, можно было бы найти в каждом случае овладения совершенно новым орудием. Однако, в целом, такие наблюдения слишком беглы. Для того, чтобы подробней и основательней ознакомиться с различием двух кардинальных типов внешне опосредствованной деятельности, нужно прибегнуть к эксперименту, описанию которого посвящается следующая глава. Принцип эксперимента, позволяющего обнаружить в относительно чистом и четком виде ручные и орудийные операции, заключается в следующем. Две группы испытуемых получают задание, которое можно выполнить и непосредственно рукой, и с помощью заранее выбранного экспериментатором орудия; но, конечно, соответственно по-раз- ному. Группы по возрасту подбираются так, что для одной из них, старшей, задача не представляет затруднений; испытуемые этой группы быстро овладевают орудием и с удовольствием пользуются им. Для представителей второй, младшей группы, данная задача представляет верхнюю границу трудности; они не умеют пользоваться орудием и пытаются действовать с ним или без него, «естественными средствами».

Однако, согласно инструкции, обе группы работают только с помощью указанного орудия, и в этом невольном для себя сопоставлении обнаруживают отличие ручных и орудийных операций. Наши опыты были поставлены следующим образом. Дети в возрасте от двух до семи лет доставали из бассейна разные игрушки. Бассейн представлял собой ящик без дна 70-50 см, высотой 60 см; опыты со старшими детьми проводились в другом помещении, где бассейн приблизительно тех же размеров изображал перевернутый стол. Игрушки были самые различные: целлулоидная рыбка, лягушка и лебедь, большой и маленький ролики (для проводки электричества), маленький кубик и большой деревянный синий куб 7x7 см, такие же большие цилиндр, трехгранная и четырехгранная пирамида, железный волчок, три полированные бочечки — маленькая желтая, средняя зеленая и большая синяя (12 см высоты)- и множество мелких лакированных бирюлек (кувшины, чугунчики и т. д.), чрезвычайно привлекавших малышей.

Одни игрушки были круглые, легко скатывавшиеся, другие — легкие, неустойчивые, третьи — относительно тяжелые, и поддевать их было неудобно, наконец, четвертые

соединяли в себе несколько этих достоинств. В связи со свойствами орудия, применявшимися для доставания, они составляли ряд заданий, при выполнении которых развертывались те или иные системы операций.

Для старших детей глубина «бассейна» не представляла препятствий и, наклонившись, они могли свободно коснуться дна рукой. Но доставать рукой запрещалось —это «не считалось» — и если, в увлечении, ребенок вытаскивал вещь непосредственно рукой, она тут же возвращалась обратно в бассейн. Доставать нужно было только с помощью лопатки, у которой лопасть_(9х11 см) загибалась под прямым углом к ручке (40 см).

Первоначально эта лопатка была придумана для опытов совсем другого рода, но оказалась удивительно пригодной именно для наших целей (выявление разных систем операций). Это орудие обладает простой, но четкой и своеобразной логикой: оно требует, чтобы лопатку вынимали из бассейна «лифтом» — вертикально, иначе вещь, поддетая на лопасть, спадает обратно в бассейн. Это простое условие многими детьми все-таки не выполнялось, и тогда вместо орудийных операций заступали ручные операции, наблюдение которых составляло основное задание эксперимента. Переходим к описанию самих опытов.

Младшую группу наших испытуемых составляют дети около двух лет; опыты проводились в детских яслях; бассейн представлял собой четырехугольный ящик без дна, стоявший на полу; перед тем как приступить к опытам, мы играли с детьми, показывая разные картинки, пока они не начинали чувствовать себя вполне свободно.

Процесс доставания оказывается сложнее, чем мы предполагали, и состоит из трех самостоятельных заданий: помимо поднимания, выступают еще поддевание вещей лопастью и укрепление их на ней.

У двухлеток мы очень часто находим, особенно в начале эксперимента, ручные операции в их чистом виде. Ребенок сгибает в локте руку, в которой держит лопатку так, как если бы лопатка была простым продолжением руки, а

лопасть — кистью, которая держит лежащие на ней игрушки. Падение игрушки объективно свидетельствует о том, что логика этой инстинктивной операции не соответствует логике орудия. Это несоответствие достаточно громко заявляет о себе и быстро устраняется; в дальнейшем, ручные операции выступают гораздо более скрыто — в виде незначительных наклонов лопасти навстречу левой руке и слишком резкого подъема или перехватывания, не учитывающих закрепления и забывающих, что вещь на лопасти не держится так, как игрушка в зажимающей ее кисти.

Поддевание на лопату почти совершенно не дается этим малышам: видимо, сама задача подсунуть тонкую лопасть под нижний край вещи вообще не встает перед ними. Ребенок орудует лопатой как палкой, и лопасть все время выступает скорее как помеха. Прогресс в поддевании обычно ограничивается тем, что лопасть принимает постепенно более параллельное полу положение, однако, по отношению к вещам она двигается еще самым случайным образом и очень часто проходит над ними, совсем не задевая их.

Необходимость укрепить игрушку на лопатке также выступает только после неудачи; но так как здесь отношения гораздо ясней, то недостатки быстро выправляются. Впрочем, это не идет дальше простого замедления и осторожности при вынимании, и каких-нибудь специальных мероприятий для закрепления игрушки на лопасти дети обычно не предпринимают. Наоборот, явное отсутствие связи между падением вещи и ее положением на лопатке явственно выдает недоуменное оглядывание поднятой пустой лопасти.

Операции, в области которых собственно развертывается деятельность ребенка этого возраста — это поднимание (путем приближения к себе). Здесь для него раскрываются некоторые действительно положительные возможности, и в то время как поддевание и укрепление являются для него скорей досадным препятствием, поднимание доставляет ему подданное удовольствие.

Еще очень нередко проскальзывает здесь примитивное доставание путем движения к вещи, но оно довольно легко уступает более высокой и опосредствованной форме приближения вещи к себе. Нужно отдать справедливость этим малышам — в поднимании лопаткой они быстро, иногда на протяжении одного опыта, достигают довольно значительного совершенства. Но, пожалуй, характерным для них остается все-таки то обстоятельство, что в результате положительных и отрицательных опытов у них отбираются скорее удачные ручные приемы, чем известные орудийные операции, которые поэтому большей частью сохраняют такую грубость, что дают только незначительную часть своего полезного эффекта. А кроме того, эти ручные приемы легко сменяют друг друга, и более целесообразные нередко уступают место менее целесообразным в зависимости от случайных обстоятельств (в частности, от способа первоначального захвата ручки).

Когда мы предлагаем ту же самую задачу детям в возрасте около 3 лет, сразу становится заметна явственная разница, значительный «прогресс» по сравнению с двухлетками.

В целом, трехлетки отличаются от двухлеток следующими чертами: поднимание почти у всех уже вполне оформилось; о том, что оно недавнее приобретение, свидетельствует зависимость его в отдельных случаях от первоначального захвата рукоятки и нередко, особенно в критические моменты и в моменты спешки (у самого верха бассейна, например), проскальзывающие более примитивные операции.

Поддевание также доступно этому уровню, но дети далеко еще не овладели им до конца. Об этом говорит и большая вариация поддевания у разных испытуемых и самый характер операции, ее грубость. Дети поддевают, но реже всего они пытаются достигнуть этого путем осторожного подсовывания тонкой лопасти под нижний край вещи. Напротив, они с силой ударяют по ее боковой стороне — сплошь и рядом, очень далеко от ее нижнего края — и игрушка оказывается на лопасти или потому, что будучи легкой или круглой, она подскакивает от удара или потому, что один из них случайно приходится под дно. Таким образом и здесь мы имеем скорее установление общей связи между известным приемом и его результатом, чем собственно учет объективных отношений между орудием и предметом.

Что касается закрепления игрушки на лопасти, то эта операция еще не встает как самостоятельная задача, однако случайно возникшее благоприятное положение немедленно используется — сознательно, сказал бы я, если бы это сознание означало не больше, чем непосредственное усмотрение преимущества случайно возникшего изменения. Это частный случай характерной особенности этой группы испытуемых: они явно следят, подбирают и стараются пустить в ход приемы, оказавшиеся удачными. Применение их в далеко не соответствующих случаях — эти своего рода «хорошие» ошибки — показывают, что понимание этих приемов у самих детей далеко отстает от активности в их применении.

Но зато понимание выступает действительно новым фактором, который, правда, на первых порах дает о себе знать, главным образом, своими недостатками. Но что особенно интересно: она дает себя знать как раз в отношении той операции, которой дети уже вполне овладели — в поднимании; гораздо меньше оно проявляется в поддевании, которым еще только овладевают; а в закреплении, которое остается задачей будущего, мы не находим в приведенных случаях попытки активно воспроизвести удачную ситуацию, видимо, потому, что даже связь между таким положением и вызывающими его приемами остается неуловимой (уже не говоря об учете объективных отношений, которые здесь еще менее доступны, чем даже в операциях, которыми дети овладели, и где этот учет все-таки остается далеко не полным).

У наших испытуемых, которым около 4 лет, мы находим дальнейшее усовершенствование по всем трем основным операциям.

В среднем, около четырех лет, дети овладевают всеми основными орудийными операциями, которые входят в со став нашей задачи. Но разные операции в этом возрасте освоены еще в неодинаковой степени: поднимание — полностью; поддевание намечено в своем настоящем виде (подсовывание лопасти под нижний край вещи), но часто обнаруживает ряд шероховатостей (слишком сильно, не всегда правильно держится лопасть); закрепление представляет наибольшие трудности и наибольшие вариации — это та операция, которой, собственно, овладевают на данном уровне развития.

Как и следовало ожидать, на следующей ступени, через год, мы обычно встречаем уже вполне сложившиеся операции всех трех порядков.

Пятилетки вполне овладевают той серией орудийных операций, которых требует предъявляемая нами задача. Однако для них эта задача еще представляет известные трудности, лежит в «зоне трудности», хотя и у нижней ее границы. На более старших возрастах она становится для большинства чрезмерно легкой и уже не показательной.

III

Экспериментальный материал, приведенный выше, ставит перед нами два основных вопроса:

о различии ручных и орудийных операций;

о последовательности и причине в развитии и смене операций.

Прежде всего мы можем теперь несколько точнее обозначить то, что мы называем орудийными операциями. Орудийные операции — это система движений вспомогательной вещью, орудием, приводящих к намеченной цели. Конечно, орудие, в свою очередь, приводится в движение рукой, но и движение руки (или рук), а именно, движение самого орудия, составляет орудийную операцию. В описанном выше процессе доставания такими орудийными операциями являются вертикальный подъем лопаты «лифтом» (все равно, стоит ли при этом рукоять совершенно отвесно или чуть наклонена, когда на нее опирается поднимаемая вещь), а не ход кисіи и локтя или перебирание руками рукояти; подсовывание лопасти под игрушку, а не те усилия, которые производит при этом держащая лопату рука и г. д. Словом, орудийная операция — это система движения орудия, переводящая предметы из начального состояния в намеченное.

Орудийная операция представляет собой категорию объективную по отношению к субъекту. Она — образец, которым субъект должен овладеть и которым он овладевает только постепенно. Естественно, что те движения тела, с помощью которых субъект овладевает орудийной операцией, меняются в процессе усовершенствования деятельности. И нередко одна и та же орудийная операция обслуживается разнообразными движениями руки, обеих рук и даже туловища, которые могут калейдоскопически меняться на протяжении одного и того же акта доставания. Но всегда сочетание их направляется и определяется одним решающим моментом — задачей обслужить соответствующую орудийную операцию. Одни из этих приемов руки более целесообразны, как, например, захват «жезлом» или «чайной ложечкой», другие — менее целесообразны, как, например, держание «палкой» и орудование «сапкой» более или менее целесообразны в том смысле, что облегчают или затрудняют выполнение отдельной или даже ряда операций. Но решают дело не они, а степень оформления орудийных операций*, кристаллизация и фиксация целесообразной системы движений самого орудия; и лишь тогда, когда последняя еще слаба или совсем не выступает, эти движения рук начинают доминировать во внешней картине деятельности и решают ее исход.

Движения и захваты руки, держащей орудие, не составляют также и ручных операций. Аналогично орудийным операциям — ив противоположность им — ручные операции — это система движений руки как самостоятельного орудия, та система движений, которую производит рука, когда она непосредственно соприкасается с объектом и самостоятельно выполняет намеченные воздействия. Ру чные операции — частный случай орудийных, когда орудием является сама рука. Естественно, что операции, производимые рукой как особым орудием, и —каким-нибудь другим орудием, имеющим «ясно выраженную индивидуальность», будут носить печать совершенно четкого различия в самой системе составляющих их движений.

И, действительно, мы видим эти различия с максимальной четкостью в эксперименте. Вот одна из основных частей нашего задания: поднять вещь, лежащую на лопасти. Если мы опустим промежуточные звенья и возьмем лишь наиболее выразительные, мы находим четкие ручные операции в начале возрастного ряда и четкие орудийные операции в его конце. Одна и та же вещь, включаясь в разные системы операций, меняет свои свойства, свое лицо, свое значение и, вместе с тем, характер ситуации в целом. Один раз^на^ассимилируется субъектом, становится продолжением его руки и вместе с нею противостоит объекту; наличие промежуточного звена не меняет отношения субъекта к предмету воздействия, и оно остается непосредственным. Другой раз эта промежуточная вещь — средство вступает в особую, общественную систему отношения с субъектом — и теперь предмет воздействия опосредствуется ею, а субъект находит себе в ней новые, «сверхъестественные» органы, впервые действительно «выходящие за пределы, положенные библией» (Маркс). На операции поддевания на лопасть можно особенно наглядно видеть, как одна и та же вещь то теряет, то приобретает характер орудия5. На первых rtopax эта операция выражается в грубых попытках с силой прижать игрушку лопастью (а еще лучше рукоятью) к стенке бассейна и таким образом подтянуть ее выше — словом, поступить так, как мы поступили бы, если бы наша рука была лишена кисти и пальцев и представляла бы собой сги бающуюся посередине палку. И лишь на следующем этапе развития появляется собственно орудийное отношение к операции. Оно появляется сначала в «чистом виде», свободное от всякого понимания своих технических условий, то в форме грубых и беспомощных попыток поддевания, когда лопасть ударяет по бокам предмета, то как «идеологическое» поддевание, когда лопата проходит высоко над игрушками. Оно выступает здесь скорее как подражание приему взрослых, чем в качестве самостоятельного предметного действия. Но этим наивным способом оно выдает ту основную истину (которая на более высоких уровнях развития легко ускользает от психологического исследования), что источником нового орудийного осознания предмета является не простое усмотрение технико-рационалистической связи цели и средства (которые как раз появляются позже), а общественное назначение этого предмета, фиксированное в приемах его употребления взрослым человеком.

Итак, в системе орудийных и ручных операций мы находим четкий признак, позволяющий судить о том, имеем ли мы перед собой орудие или только средство. Одно наличие промежуточной вещи, так же как и целевой характер пользования ею — так сказать, морфологический и функциональный признаки — недостаточны для различения средства и орудия; даже изготовление этой вещи, бесспорно, имеющее место у животных, не может служить само по себе таким отличительным признаком, ибо все дело в том, что готовится: орудие или средство. На этот вопрос может ответить только структура опосредованного действия — решающим является системный критерий строения самой операции, ибо только она является подлинной действительностью орудия и средства, как таковых, их бытием в действии.

Почему это различие не выступало перед прежними исследователями? Причина этого заключается в следующем. Исследователи-экспериментаторы вообще не ставили перед собой задачу такого различения. Опираясь на понятие орудия как промежуточной вспомогательной вещи — как мы видим, понятия совершенно недостаточного — одни из них (к их числу принадлежит Кёлер) пытались показать, что у животных есть зачаточные орудия, и для этого они выбирали столь примитивные орудия, что в них исчезали все собственно орудийные черты. Другие же — наоборот, пытались показать (как это делал, например, Торндайк), что никакого понимания орудий у животных нет — и тогда они подбирали для эксперимента такие задачи и такие орудия, которые исключали всякую возможность ручных операций.

Когда в результате этих экспериментов перед исследо- вателями-теоретиками (Плеханов; из психологов — Выготский, Вагнер) возникала задача различения между орудиями человека и животных, они получали для ее решения уже негодный материал. Ибо различение между орудием и вспомогательным средством становится заметным лишь (при том условии, если мы подбираем в эксперименте, во-первых, такую деятельность, которую можно выполнять и непосредственно и с помощью орудия и, во-вторых, такое орудие, которое обладает четкой собственной логикой и, в то же время, допускает выявление ручных операций. Оба эти специальные и не всегда осуществимые условия не выполнены даже в опытах Кёлера. Палка и веревка, основные «орудия» келеровских шимпанзе, представляют, несомненно, большие преимущества для решения вопросов, которые поставил себе Кёлер, но мало пригодны для выявления различных операций: эти невыразительные вещи могут приме* няться для самых различных целей, и в них не фиксированно определенной системы операций; любые способы действо- вания соответствуют их безличной природе. С другой стороны, когда обезьяна в качестве палки пользуется одеялом или башмаками, то такое применение настолько далеко от прямого назначения этих вещей, что самая возможность сравнения различных типов операций исключается, и вещи выступают вне фиксированного в них контекста действия, то есть снова как естественные, безразличные, полифункцио- нальные предметы.

Но если различие операций, а следовательно, и характер каждой из основных форм операций не могли выступить

перед сознанием исследователей, то это не значит, конечно, что самые операции были лишены в их опытах и наблюдениях этого определенного характера. После того, как это различение показано и установлено, мы уже не можем сомневаться в том, что обезьяны в опытах Кёлера, пользуясь палками, обнаруживают классические ручные операции6. Лучше всего это показывают те же случаи использования таких «неподходящих» предметов, как одеяло, поля шляпы, соломинка и башмаки.

Использование их делает честь умственным способностям шимпанзе, и нет сомнений, что их поведение обнаруживает разум. Но это разум ручных операций, он не считается с фиксированным в предметах их общественным употреблением, он подчиняет вещи логике ручного действия. Это — инстинктивный разум (в чем мы соглашаемся с большинством исследователей), разум, который ограничивается усмотрением возможности простого удлинения руки. Это, конечно, не должно означать, что обезьяна, изготовляя длинную палку, имеет в виду сделать себе длинную руку; вероятней всего, она име