От редактора перевода

Внутренняя жизнь каждого из нас полна захватывающих драм и приключений — куда до них детективам или мыльным операм. Чаще всего человек остается один на один с проблемами и опасностями, возникающими на жизненном пути. Но иногда на самых крутых поворотах он обретает — спутника? помощника? проводника? товарища? — словом того, кто вместе с ним проходит самые опасные и напряженные участки его внутреннего путешествия, увеличивая шансы на успешное преодоление пути. Психотерапевты сделали это своей профессией.

Английский журналист, пишущий о психотерапии и сам не чуждый ее миру, взял интервью у двадцати с лишним видных английских психотерапевтов. Тем, кто возьмет на себя труд знакомиться с ними, хочется дать небольшой совет: не торопитесь. Перед вами — исповеди интереснейших и незауряднейших людей о самом главном в их жизни, практически уже неотделимом от самой жизни — о своем деле. Не торопитесь — потому что, возможно, вчитываясь в текст, вам удастся увидеть этих людей — их облик, манеру держаться и то, что они показывают, не в силах ограничиться словами. Вам удастся услышать их голос и характерные интонации. Эти люди станут вашими личными собеседниками, вы разделите их мысли и чувства или, наоборот, отвергнете и вступите в мысленный спор и — кто знает — быть может, они помогут и вам на сложных поворотах вашего собственного жизненного пути.

Они очень разные, эти люди. Мужчины и женщины, умудренные опытом и относительно молодые, черные и белые, уроженцы разных стран и континентов. За их плечами множество профессий — от педагога и бизнес-консультанта до портового грузчика и танцовщицы. Одни имеют преуспевающую частную практику, другие работают с бедняками, за которых платит государство или фонды. Не меньше разнятся их подходы, позиции, точки зрения. Очень трудно найти вопрос, на который не было бы дано взаимоисключающих ответов. К примеру, принципиальный практически для всех: кто и как может стать психотерапевтом? Скажем, Наона Бичер-Мур уверена: “Можно научить техникам, но... есть некое врожденное качество, которому вы не можете научить... Это искусство”. Ей вторит Ноэл Кобб: “Обучающие программы не дают самого главного. Где это можно найти? Это загадка”. Эрнесто Спинелли более скромен: для него приход в психотерапию — результат открытия: “Вот то небольшое, что я мог бы сделать... Больше я ничего особенного не могу”. А Шарлотта Силлс, оказывается, стала психотерапевтом, потому что по этой специальности, в отличие от ее основной, она, мать маленьких детей, могла работать неполный рабочий день.

Не меньше, чем противоположность суждений, читателя может удивить категоричность, с которой многие осуждают работу своих “собратьев по цеху”. Особенно достается психоаналитикам, которых мало кто не пнул хотя бы фразой или словом. “Она убивала образы снов пулями интерпретаций и оставляла меня наедине с мертвыми понятиями”. “Его язык был груб, а мышление ограничено... Он был полон ненависти к художникам” — это Ноэл Кобб о своем опыте личного анализа.

И все же внимательному и пристрастному читателю скорее всего удастся вычленить нечто общее в разнообразии подходов и суждений. Возможно, таким “общим знаменателем” окажется понимание психотерапии как особого рода целительных отношений. “Психотерапия — особая интимная встреча, в процессе которой души людей определенным образом смешиваются”, — пишет психоаналитик Сюзи Орбах (будете возражать ей, хулители и противники психоанализа?). “Я пытаюсь предложить особый тип отношений”, — вторит ей сторонник роджерианского подхода Брайан Торн. “Техника, не используемая вне контекста отношений, не имеет смысла”, — категоричен представитель трансперсональной психологии Ян Гордон-Браун. И даже когнитивно-бихевиоральный психотерапевт Брайан Шелдон, суровый критик практически всех видов “разговорной” психотерапии, признает, что “обстоятельства отношений — очень важный источник мотивации к изменению”.

Подобный поиск “общей сути” на страницах книги, где каждый может сделать собственные находки, очень важен для профессиональных психотерапевтов, особенно начинающих и проходящих обучение. Ведь в разнообразии современных психотерапевтических подходов немудрено заблудиться и упустить главное — человека, который остается все тем же, независимо от того, в рамках каких концептуальных схем его рассматривать и какие техники использовать в работе.

Не меньшую, а возможно, и большую роль книга может сыграть в жизни тех, для кого слова “психотерапевт” и “психотерапия” исполнены притягательности, но загадочны и непонятны. Возможность узнать “из первых рук”, что кроется за этими словами, особенно важна в нашей действительности, где полно объявлений типа “психоаналитик снимет сглаз и порчу со стопроцентной гарантией” и где психотерапевты в массовом сознании ассоциируются с колдунами, знахарями и астрологами. Те, кто мечтает о психотерапии как о профессии или как о способе решения своих личных проблем (а прочитав книгу, можно понять, что между этими двумя путями в психотерапию гораздо больше общего, чем покажется на первый взгляд), получат замечательную возможность узнать ее “изнутри”, глазами лучших ее представителей, не утопая в терминах, частностях и подробностях.

И даже такими людьми круг потенциальных читателей книги “Психотерапевты о психотерапии” не исчерпывается. Потому что книга — для всех, кто не чужд приключениям человеческого духа в их разнообразных и неожиданных проявлениях. Ведь психотерапевт, говоря словами Яна Гордона-Брауна, прогуливается бок о бок с клиентами на определенных стадиях его духовного пути. Остается только пожелать читателю найти для себя попутчиков среди авторов книги. Счастливого пути!

Татьяна Барлас

SSSK AAAN ПРЕДИСЛОВИЕ

aaak sssn “Непременные элементы психотерапии — терапевт, пациент, а также постоянные и надежные время и место. Но даже если все это есть, двум людям не так легко встретиться. Мы надеемся, что эта истинная встреча все же произойдет”.

Р.Д. Лэйнг “Политика опыта”

Впервые я столкнулся с психотерапией в конце 70-х, когда у меня состоялось несколько не вполне плодотворных консультаций с психоаналитиком. Теперь я знаю, что это разочарование в большей мере было связано с моим полным непониманием психоанализа, чем с самими встречами. В то время я пребывал в состоянии дистресса, отчаянно искал “скорой помощи” и просто не понимал задач, процедур и языка психоаналитических консультаций. Необходимость платить круглую сумму за слушание самого себя в течение более 45 минут каждую неделю дополнила мое разочарование.

Вскоре после этого я присоединился к группе тренинга сензитивности — группе встреч, как ее еще называли, — в данном случае не столько для решения проблем, сколько в целях обучения на собственном опыте. К концу второй встречи многие из нас стали близкими людьми: мы валялись по полу, обнимая друг друга, со слезами на несчастливых, но просветлевших лицах. Новый взгляд на самого себя стал потрясением. Некуда было бежать, некуда спрятаться. Напряженно сидя на стуле, находясь в центре группы заинтересованных и внимательных наблюдателей, я уже минут через пять сбросил маску, и вперед вышло мое не вполне уверенное в себе и застенчивое “Я”.

Лет через десять после периода эмоционального разброда и личных неурядиц я больше года работал с консультантом-психотерапевтом Национальной службы здравоохранения (НСЗ). Я с нетерпением ждал этих еженедельных встреч и каждый раз уходил просветленным. Часто эти встречи были болезненными и тяжелыми, но к концу часа неизменно достигался уровень понимания и ясности. И главное — я чувствовал, что кто-то профессионально заботится обо мне и понимает меня.

Пройдя через подобный опыт и познакомившись с различными психиатрическими учреждениями и профессиями, я теперь полностью согласен с простым наблюдением Джоэла Ковела о том, что терапия “может тронуть человеческое сердце и способствовать свободе”, но “также механизировать, поработить человека и свести его с ума”. Терапия — греческое слово, которое означает присутствовать (в медицинском смысле). Позднее Р.Д. Лэйнг расширил значение этого, доказывая, что терапевт может быть специалистом в проявлении внимания и осознании.

Несмотря на наличие многочисленных и различных форм психотерапии, ясно, что наиболее важный ее элемент — это отношения между терапевтом и клиентом, особенно если принимать во внимание, что используемые техники так сильно различаются. На самом деле существует мнение, что нет “очевидной зависимости между формой психотерапии и результатом”.

Количество типов терапии ежегодно растет. Некоторые из них являются новыми версиями старых методов, другие — совершенно новые, некоторые — очень необычные. По разным оценкам, количество различных моделей терапии варьируется от 250 до 400. И конечно, каждый специалист, практикующий в рамках той или иной школы, привносит что-то свое. Таким образом, клиент может столкнуться с классическим психоаналитиком, пройти катартический ребефинг или гештальтистские сессии, быть мягко вовлеченным в консультирование по Роджерсу или “пропеть” все свои страхи и отрицательные эмоции в музыкальной терапии.

Петрушка Кларксон разделяет мириады терапий на “три основные традиции” — психоаналитическую, бихевиоральную и гуманистическую (хотя и добавляет, что “конкретные психотерапевты редко полностью подпадают под какие-либо категории, особенно, если приобретают определенный опыт”). И действительно, далее продолжает она, существует “тенденция к интегративным” подходам, которые “включают многие традиции и не ограничиваются одной “истинной”.

Для потенциального клиента основные вопросы состоят в следующем: может ли предлагаемая терапия повысить их самосознание, снять невротические (или даже психотические) симптомы, доступна ли она и приемлема ли по цене. К сожалению, можно сказать, что исследования по эффективности (или результатам) терапии не вполне убедительны, хотя было бы неверным отрицать тот факт, что постоянные беседы с любым терапевтом скорее полезны, чем вредны.

Конечно, бывают и случаи злоупотреблений. С тех пор, как сэр Джон Фостер в своем отчете “Исследование практики и последствий сайентологии” (HMSO, 1971) рекомендовал регистрировать психотерапевтов, защитный процесс профессионализации был быстро начат. Современная терапевтическая индустрия склонна регистрировать и пытаться контролировать терапевтическую практику. Соответственно, были выработаны этические принципы, чтобы остановить злоупотребления своей властью со стороны терапевтов. Конечно, полностью прекратить этот процесс невозможно.

За последние десять лет отношение к терапии в Великобритании слегка изменилось и стало более доброжелательным. Психотерапия больше не считается подходящей только для больных или убогих или проявлением того, что Кристофер Лаш назвал “культурой нарциссизма”. Несомненно, самосознание некоторых людей граничит с эгоцентризмом. Однако большинство тех, кто посещает психотерапевтов, находятся в состоянии дистресса, у них возникают межличностные проблемы, они испытывают горе и нуждаются в понимании, совете и помощи.

Но что нам ожидать от терапевта, находясь в кабинете известного психоаналитика или в менее “клинической” обстановке катартической группы? Что на самом деле будет происходить? Станет ли мне лучше? Стоит ли это денег, которые я плачу? Каковы опасности? Задавшись такими вопросами, я побеседовал со многими терапевтами, чьи доброта и терпение по отношению ко мне были удивительными. Я благодарю их всех за доброту и сотрудничество. Я хотел бы поблагодарить и Диану Оуэн, которая стенографировала пленки, и Андреа Браун, тоже помогавшую мне в этом проекте.

Боб Муллан

SSSK AAAN ГУМАНИСТИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ

Дерек Гэйл

aaak sssn Дерек Гэйл — психотерапевт гуманистической школы, автор многочисленных работ, посвященных консультированию и психотерапии. Живет в Эссексе, где проводит групповые занятия и семинары, а также занимается индивидуальной работой.

——————————

— Дерек, расскажите, пожалуйста, немного том, как Вы пришли к решению вести мужские группы.

— В основном, это связано с тем, что я сам мужчина. Однажды я проводил группу для женщин. Не уверен, что это получилось хорошо. Думаю, клиентки чувствовали бы себя более раскованными, если бы руководителем группы была женщина. Интересно, что сами женщины это отрицали.

Самый интересный вопрос для меня состоит в том, почему я вообще занимаюсь группами. Как правило, когда я думаю о том, чтобы провести группу, мне кажется, что я пытаюсь таким образом повысить свой доход. Но на самом деле это не совсем так. Обычно я размышляю о группе или идее, которым особенно привержен, или идее, которая кажется мне продуктивной, и если другие люди говорят: “Да, мы тоже думаем, что это хорошая идея”, возможно, я начну ее реализацию. Но существует интересная дилемма, с которой неизбежно сталкивается терапевт, поскольку очевидно: он делает это, чтобы заработать на жизнь. Даже работая в университете и проводя 20 групп в год, вы все равно зарабатываете на жизнь: если люди не приходят, они не приносят никакого дохода университету.

Однако я не склонен проводить группы, называемые “Введением в основы консультирования”, или “Как стать психотерапевтом”, или что-нибудь в том же духе. Поэтому, мне кажется, я только говорю, что делаю это для того, чтобы заработать на жизнь, а на самом деле занимаюсь этим ради собственного удовольствия. Мне крайне интересно, чему люди уделяют свое основное внимание. Например, существует немало терапевтических центров, которые занимаются проблемами насилия и взаимоотношений. Интересно, думали ли люди, создававшие подобные центры, о том, будет ли это хорошо в экономическом плане? Что могло бы привлечь клиентов? Или, может быть, они просто полагали, что подобные вопросы наиболее интересны, начинали работать, а потом обнаруживали, что многие хотят прийти к ним.

В моем случае все попытки реализовать чисто коммерческие идеи оканчивались полной неудачей. Я возвращаюсь на двадцать лет назад, когда говорю это. Все мероприятия, которые я действительно очень хотел реализовать, оказывались значительно удачнее в финансовом плане. Там же, где не было шансов на коммерческий успех, я был особенно настойчив. Как же я пришел к проведению мужских групп? В принципе, мужчины, с которыми я работал, попросили меня сделать что-нибудь для них. Они спрашивали: что значит быть настоящим мужчиной? Мужчина ли я, если не могу починить машину? Должны ли мужчины уметь это делать? Как вести себя в сексуальном плане и насколько я должен быть привлекателен для женщин?

Сначала я поговорил индивидуально с каждым из мужчин, которые работали со мной, и не только с ними, и спросил: “Как вы относитесь к тому, чтобы провести группу?”. Затем возникла проблема: что мы будем делать на занятиях? Я не был знаком с Робертом Бли, Шефердом Блиссом, Архиллсом Хиллом, Джоном Роуаном... Подозреваю, многие участники мужского движения заметили бы, что я не смог примириться с новшествами. На семинаре пролилось немало слез. Мы не выходили в лес, не бегали или не играли в казаки-разбойники. Мы занимались вопросами, которые больше всего волновали людей в то время. Не знаю, что произошло бы, если бы они вдруг сказали: “Давайте пойдем в лес, будем обнимать деревья — устанавливать мужскую связь с лесом, окружающим нас”. Наверное, мы сделали бы это.

Я сам не испытываю особого энтузиазма по поводу того, что провозглашено мужским движением. Я предпочитаю спать в своей собственной теплой постели и принимать душ по утрам. Я достаточно спортивен, атлетичен, нахожусь в лучшей форме, чем когда-либо, но не думаю, что это как-то связано с мужской сущностью. Мне кажется, некоторые моменты, всплывшие на семинарах, были больше связаны с женщинами в жизни мужчин. Речь шла о флирте, чувствах к женщинам. Возникали и практические вопросы, например, как вовлечь женщину в разговор. Когда все это было сказано, возникло грандиозное чувство единения мужчин, собравшихся вместе. А поскольку я работаю дома, было очень важно, что моя жена уехала на выходные. Так что это была группа, которую можно было бы назвать “Мужчины вместе”.

Для тех, кто реально смотрит на вещи, понятно, что независимо от того, хорошая ли штука движение за права женщин или нет, оно, несомненно, привлекло внимание женщин к идее собственной независимости. Им не нужны мужчины, учителя, справочники, чтобы указывать, что им делать, они могут сами это определять; могут собраться вместе и решить все, что им угодно. Например: “В субботу вечером мы хотим...” Мужчинам до этого далеко. У нас же собиралась группа мужчин, и я задавал вопрос: “Что нам делать на выходные?” Они смотрели на меня, как бы говоря: “Это ваша работа”. Так что первый день мы провели в поисках ответа на этот вопрос, определяя, что дает нам возможность чувствовать себя мужчинами.

Предполагаю, что до некоторой степени мужчины учитывают уроки женского движения, поскольку смогли действовать сообща. Мне кажется, что тот, кто находится на самой низкой позиции, как раз и есть тот человек, который обладает реальной силой. Так что я всегда говорю клиентам: “Вы обладаете полной властью в наших отношениях, поскольку можете не приходить и не платить. Если вы не приходите, то не платите. Я не могу прийти к вам и вытащить вас на сеанс психотерапии”. И мне всегда казалось, что женщины, которые воспринимают себя или воспринимаются мужчинами как находящиеся в самой низшей позиции, обладают огромной силой. И мы пытались в некотором смысле вновь придать мужчинам силу, поскольку, по моему опыту, мужчины сегодня, хотя они и не признают этого, чувствуют себя очень незащищенными. Чтобы убедиться в этом, достаточно понаблюдать, как волнуются мужчины, попадая в окружение сильных женщин, говорящих: “Мы не хотим этого, не хотим того, мы хотим вот так”. Вот примерно так мы и начинали.

— Не могли бы Вы вкратце рассказать о Вашем психотерапевтическом прошлом? О Ваших интересах?

— У вас что, есть пара лишних недель?

— Я просто хотел бы знать, где Вы учились...

— Полагаю, что по сравнению с большинством моих коллег я дольше других занимаюсь психотерапией. В этом месяце мне исполняется 46 лет, а начал я — в 16. Тогда, в принципе, возможностей было немного. Вы могли подвергнуться классическому психоанализу или одной из его разновидностей. Насколько я помню, первые группы квэзитор (тренинга сензитивности) были проведены в 1968 году, а я начал еще в 1966-м. И я встретил человека, обучавшего методу, о котором тогда никто даже и не слышал, — в школе, где я очень быстро начал сходить с ума. В 16 лет мне было совершенно ясно: либо я окажусь в сумасшедшем доме, либо в тюрьме, но не был абсолютно уверен, где именно.

Я встретил человека по имени Мэнни Клейн. Он работал с двумя коллегами — одного звали Альфред Вульфсон, а другого — Рой Харт. Идея Вульфсона состояла в том, что голос, личность и душа человека тесно связаны. Вульфсон участвовал в первой мировой войне, и когда уходил на войну, уже учился на певца. На войне он слышал невероятные звуки, издаваемые ранеными, умирающими людьми. Кроме того, он попадал в ситуации, из которых чудом спасся. Несколько раз он был похоронен под грудой трупов. Я думаю, что это повлияло на него особым образом. Во-первых, он решил, что если выжил во время войны, то для этого были серьезные причины. Во-вторых, он был потрясен теми звуками, которые издавали люди, находясь в агонии. В другом состоянии они не могли воспроизводить ничего подобного.

Так или иначе, Вульфсон стал в дальнейшем певцом, во всяком случае, необычным, нетрадиционным певцом. И начал работать со своим голосом, пытаясь воссоздать те звуки, которые слышал на поле боя. Он обнаружил, что это возымело значительное влияние на голос его ученика, Роя Харта, имя которого вы сможете найти в Книге рекордов Гиннесса. Голос этого человека охватывает восемь октав — или охватывал — он уже умер. И Вульфсон углубился в изучение голоса. У него была хорошая репутация, он жил в Берлине, работал “голосовым” врачом. И Вульфсон обнаружил, что, работая с голосами людей, заставляя их кричать, визжать, шептать, выть и издавать прочие звуки, которые он только мог выдумать, можно оказывать на них огромное эмоциональное воздействие. Я думаю, что, учитывая опыт, полученный во время войны, и то, что он очень любил людей, Вульфсон решил: он должен обучаться психотерапии. Судя по тому, что делали его последователи, он очень много читал Юнга и очень им увлекался. Особенно его занимали сны.

Вульфсон был евреем и в 1938 г. приехал в Великобританию, где ему покровительствовал человек, против которого он сражался во время первой мировой войны — по крайней мере, так гласит легенда. Он пережил войну, и в 1948 г. Рой Харт приехал из Южной Африки, отказался от очень больших перспектив карьеры в Королевской академии драматического искусства, где учился в одно время с Лоуренсом Харви, и посвятил себя занятиям с Вульфсоном. В результате он создал то, что назвал Театром Роя Харта. К тому времени, когда я начал заниматься психологией, Вульфсон умер, Рой Харт переехал во Францию, мой учитель перестал работать с Роем и (он был учителем в моей школе) и дополнительно занимался обучением. Я сказал “дополнительно”, так как, на мой взгляд, идеи Вульфсона и работа с людьми были значительно важнее. Я рассказал вкратце свою историю, и он спросил, не хочу ли я работать с ним. И поскольку я был в полном отчаянии, даже если бы он сказал мне: “Я могу помочь тебе с помощью раскачивания на люстре”, я, наверное, согласился бы. Но Мэнни был очень теплым человеком. Он обладал невероятной способностью заботиться о людях и интуитивно чувствовал, что нужно другим. Умел ли он заботиться о себе? В этом я не уверен.

Я открыл для себя две вещи. Во-первых, я нашел человека, который захотел слушать меня, и, во-вторых, его дружба, советы, вопросы, мысли, похоже, изменили мою жизнь. Однажды Мэнни рассказал мне историю про то, как кто-то в школе спросил его: “Почему ты возишься с этим ужасным Дереком Гэйлом?”. И он ответил: “Как раз поэтому”. А я действительно был ужасен, я был страшной обузой. Я не мог поддерживать с кем-либо отношения — даже с самим собой.

Так что я обязан этой работе, продолжавшейся 13 лет, тем, что достиг положения, когда, будучи уже 20 лет женатым, имею двоих вполне благополучных детей. Люди хотят со мной дружить, и, как это ни удивительно для человека, который так безумно начинал, я не просто работал терапевтом, но работал успешно. И мне кажется, что действительно успешные терапевты — это как раз терапевты, имеющие подобный опыт. Я очень скептически отношусь к людям, которые говорят: “Ну, я уже больше трех лет учился психотерапии, этого вполне достаточно”.

Кажется, что терапия мне нужна значительно больше, чем супервизия, и я горжусь тем, что по прошествии 25 или, кажется, даже 30 лет все еще хочу работать над собой. Я не чувствую, что достиг какой-то конечной точки и больше не могу изменяться. Думаю, это в какой-то мере связано с работой с голосом. Когда ты говоришь, что голос — это инструмент с неограниченными возможностями, не лимитированный парой октав, что это инструмент с неограниченными красками, ты перестаешь быть просто мужским или женским голосом — тенором, баритоном или сопрано. Ты начинаешь чувствовать: “Я могу все что угодно”. Вместо того чтобы думать, будто я не могу ничего поделать со своими неврозами и мне просто лучше смириться с ними, я думаю: “Что ж, если это беспокоит меня, может быть, я смогу что-либо сделать”. И пытаюсь что-то сделать.

Когда я работал с Мэнни, то учился на преподавателя и думал, что мне интересно работать с эмоциональными расстройствами у детей, похожих на меня. И, вероятно, я продолжал бы заниматься этим и сейчас, если бы не женился на женщине, которая делает это лучше меня, и не понял, что достиг в этой области не очень высоких результатов. Не то чтобы состояние детей, с которыми я работал, не улучшалось. Просто я не получал от этого удовольствия на 101 процент. И мы стали проводить открытые вечера, на которые я затягивал свою жену, а, может быть, она приходила просто потому, что сама хотела этого — не знаю. Я всегда думал: “Если я должен работать вечером, почему бы мне не взять с собой жену?”. Я часто видел, как она общается с детьми или учит их — она преподаватель. Я замечал у нее такие способности, которых не было у меня, и, учитывая, что мне это никогда по-настоящему не нравилось, в конце концов перестал работать с больными детьми. В это время я обучался драма-терапии, и люди часто говорили мне: “Ты значительно больше времени проводишь дома, занимаясь с группами, а не обучением. Это вызывает раздражение: не забывай, ты работаешь учителем”. Это также было неприятно, так как я должен был преподавать шесть часов в день, а внимания учеников хватало только на шесть минут. Но я подходил к преподаванию творчески и не говорил: “Что ж, дети, вы сделали математику, так что на сегодня больше делать нечего”.

Но все-таки больше я был заинтересован в психотерапии, и когда закончил заниматься преподаванием, у меня уже был сертификат драма-терапевта и дом в саду, который в то время я сдавал. Тогда я подумал: “Может быть, мне действительно заниматься группами, может быть, я смогу стать психотерапевтом?”. Это произошло как раз в то время, когда я разошелся с Мэнни, или, точнее, он разошелся со мной. Причина, по которой это случилось, довольно интересна. Мэнни к тому времени стал раввином, а я, еврей, решил жениться на женщине нееврейской национальности. С подобной ситуацией Мэнни не мог мириться. Так что наш разрыв не был связан с терапией или взглядами на людей, он носил религиозный характер. И мы больше никогда не общались.

Интересно, что произошло бы, если бы наши дороги не разошлись? Дело в том, что ранее я всегда чувствовал себя как бы в тени Мастера, а теперь мне пришлось не только научиться самому стоять на ногах, но и самостоятельно решать, что делать. Поначалу я был чересчур заносчив. Но со временем начал понимать нечто, как мне кажется, фундаментальное для психотерапии. Я много читал, много разговаривал с разными людьми. А Мэнни всегда учил меня, что, разговаривая с людьми и задавая им вопросы, можно значительно больше понять о человеческой природе, чем читая книжки. И вполне невинные выражения типа “Я думаю, что вот тот человек — явный экстраверт” могут привести к немалым неприятностям. Мэнни, как правило, говорил так: “Я вижу, что в такой-то ситуации этот человек делает то-то и то-то”. Мы были настроены против профессионального жаргона. И если мой подход к психотерапии имеет под собой какой-либо фундамент, то он скорее состоит в том, что я больше заинтересован в людях, чем в методологии, идеологии или какой-либо другой “ологии”.

У меня вполне достаточно клиентов, чтобы вовремя оплачивать свои счета. Так что меня не очень беспокоит, что кто-то расстроится, если я буду говорить правду так, как я ее вижу.

— Ваши клиенты — это в основном люди, проходящие индивидуальную психотерапию?

Я занимаюсь как индивидуальной психотерапией, так и работой с группами. Я также занимаюсь и психодрамой. Драматическая психотерапия дает более глубокое понимание групповой работы. Провожу голосовые группы и являюсь членом Ассоциации гуманистических психологов-практиков. Когда появился БКП [Британский комитет по психотерапии, регистрирующий психотерапевтов], я чувствовал, что состоять в этой организации так же важно, как иметь водительские права, хотя, возможно, я никогда и не буду водить машину. Но у меня не было диплома психотерапевта. В Ассоциации гуманистических психологов-практиков делалась специальная оговорка для “старичков”*, но необходимо было еще доказать Совету, что ты достаточно компетентен. У Совета было два возражения. Первое — по поводу супервизии, а второе касалось количества клиентов.

Мне кажется, что одна из главных моих ошибок состояла в том, что я решил быть честным и искренним и не пытался как-то вписать свою работу в формулы, по которым они ее оценивали. Но было во всем этом и два положительных момента. Мне было сказано: “У Вас недостаточно индивидуальных клиентов и, по нашему мнению, недостаточно часов супервизии. И вместо того чтобы переубеждать их (что я, вероятно, смог бы сделать), я подумал: “Особой спешки нет”, но взял это на заметку. Затем я увеличил количество клиентов, прошел супервизию так, как они требовали, и через два года вновь обратился в Совет, написал письмо, в котором сообщал, что выполнил необходимые требования. Меня спросили, как я выполнил эти требования, и в какой-то момент печать была поставлена.

— Что за люди в основном приходят к Вам? С какими проблемами они обращаются и что происходит дальше?

— Ну, во-первых, отвечу, кто приходит. Практически все люди, с которыми я работаю, имеют голову, две руки, две ноги, хотя голова, пожалуй, необходима в первую очередь. Что я делаю? Конечно, первый контакт происходит по телефону — в девяти случаях из десяти. При встрече, как правило, я спрашиваю клиентов, не хотят ли они присесть, и прошу их рассказать, с чем они пришли. Я пытаюсь в общих чертах дать им понять, как будут проходить беседы со мной. И объясняю условия нашей совместной работы.

Поскольку я живу не в Хэмпстеде, многие из тех, кто приходят ко мне, ничего не знают о психотерапии. Они нередко думают, что идут к врачу. Так что я вкратце объясняю, как буду работать с ними. Я не принуждаю людей рассказывать о своих проблемах на первой же сессии, но они могут сделать это, если захотят. Я пытаюсь вести себя так, чтобы клиенты почувствовали себя в безопасности и комфортно. Некоторым людям хочется просто непрерывно говорить, другие смущены и напуганы. Я часто с улыбкой спрашиваю: “Вам все это сильно действует на нервы?” И если вижу, что человек кивает головой, добавляю: “Мне тоже”. И я пытаюсь следовать за ними, насколько это возможно.

Я бы не сказал, что подобная позиция не оставляет мне возможности для конфронтации, если это необходимо. Я искренен с клиентами: не пытаюсь убедить людей в том, что сеансы психотерапии будут чем-то вроде приема теплой ванны раз в неделю. Я могу сказать им на первой же сессии: “Думаю, вам следует знать, что работа, которую мы здесь проведем, может оказаться для вас довольно трудной”. Если люди больше не приходят, что-то во мне всегда говорит: “Может быть, стоило разговаривать по-другому?” Я часто обращаюсь к клиентам: “Не хотели бы вы оплатить сразу четыре сеанса, а потом принять решение, продолжать ли дальше?”. Меня часто спрашивают: “Как я узнаю, приносит ли подобная тактика пользу?”. На что я отвечаю: “Вы поймете”.

— Так что же Вы делаете с людьми?

— Что делаю? Разделяю с клиентом определенное фиксированное время, которое составляет почему-то 55 минут. Наверное, это имеет какое-то историческое значение. Может быть, столько времени мне требовалось бы, чтобы приготовить чашку чая или сходить в туалет, не знаю. Первоначально я работал с людьми час. В эти 55 минут я стараюсь быть самим собой настолько, насколько могу. Если рассказ клиента очень занимает меня, я могу заметить: “То, что вы рассказываете, очень интересно”. Если мне скучно, могу сказать: “Не знаю, важно ли это, но вы, похоже, говорите о чем-то очень важном для вас, однако я сейчас начну зевать” или: “Я устал”.

Я обнаружил, что мои чувства на редкость полезны в психотерапии. Я всегда чувствовал себя виноватым, когда беседовал с кем-то и засыпал. Но я понял, что это очень хороший индикатор того, что люди на самом деле не работают над тем, над чем им нужно. Один или два раза я действительно заснул во время психотерапевтической сессии, и это принесло очень хорошие результаты. Однажды я заснул во время сессии, и мне приснился ответ на вопрос, который обсуждался. Я работал с одной клиенткой, она все говорила и говорила, я заснул и увидел сон о средневековой коннице, рыцарях, которые носились по полю. Когда я проснулся, женщина сердито спросила: “Вы спали?” Я ответил: “Да, но я узнал, в чем ваша проблема. Вы страшно сердитесь на меня?” И она сказала: “С чего вы взяли? Я вовсе не сержусь”. А я заметил: “Вы все же сердитесь”. Клиентка удивилась: “Как вы можете это знать?” Тогда я рассказал ей мой сон, и это стало поворотным моментом в ее психотерапии. Из вареной курицы она превратилась в очень сильную женщину.

Другим клиентом был мужчина, обратившийся ко мне в состоянии глубокой депрессии. Я обратился к нему веселым голосом: “Здравствуйте, Билли, как дела?” Он ответил: “Ох, Дерек, я в такой депрессии”. Так он жаловался некоторое время, и я знаю, что проспал 10 минут, поскольку помню, что посмотрел на часы, думая: “Сколько же мне еще слушать все это?” И меня разбудил громкий, веселый смех этого пребывающего в депрессии человека. Он понял, что погрузил меня в сон, а сам продолжал говорить, даже не заметив этого. Мне кажется, это был поворотный момент для него. В итоге мой клиент ушел гораздо более счастливым, чем явился.

Я слушаю сны людей, стараюсь интерпретировать в соответствии с их собственными мыслями и чувствами. Я не объясняю им: “Ваши сны означают следующее...”, но пытаюсь предоставить людям возможность взглянуть на то, что могут означать их сны. Я могу подвергнуть сомнению поведение моих клиентов во время сессии. Могу сказать: “Мне кажется, вы не оказываете мне должного уважения” или: “Вы слишком преклоняетесь передо мной”. Я всегда рад поговорить о том, что они приносят с собой извне. Думаю, все, что приносят с собой клиенты, может пойти на пользу. Происходит ли это так, как они хотели бы, это другой вопрос. Я часто предлагаю им привлекать членов семьи. Я люблю работать как бы с “метлой”, и часто клиенты берутся за “метлу” и хорошенько ударяют ею, издав вопль. Я не рассматриваю катарсис как конечную цель, но многие критикуют работу с катарсисом за то, что она приводит к душевному подъему, а потом вам делается еще хуже. Замечу, что мне либо везет, либо я лучше делаю это, чем другие, но подобного отрицательного опыта у меня с моими клиентами не было.

Я много узнал о катарсисе от женщины, которую звали Зерка Морено. Она очень хорошо умела реинтегрировать то, что выходило наружу в катарсисе. Так, если кто-то издает хороший вопль, крик или начинает плакать, я думаю, что это только начало работы, и буду искать пути включения того, что получилось, в новое поведение своих клиентов. Например, клиент кричит на свою мать: “Ты никогда не занималась мной, никогда не любила меня...”. Ему явно становится от этого легче. Тогда мы, возможно, поговорим о том, как получить любовь, внимание, которое необходимо. Я могу предложить клиенту поговорить с образом своей идеальной матери, у которой он попросит то, в чем нуждается, и она даст ему все это. Мне кажется неправильным, что о работе с катарсисом так плохо пишут. Катарсис способен изменить ход мыслей. Если я еду на автобусе к красивой женщине, то не буду обвинять автобус в том, что, когда я приехал, ее там не оказалось, или в том, что мы поссорились. И мне кажется, не совсем верно обвинять катарсис в том, что ты сам просто не был готов к тому, что получилось, или в том, что твой терапевт не помог тебе справиться с ситуацией. В общем, если вам хочется вписать меня в какие-либо рамки, наверное, можно сказать, что я Гуманистический Психотерапевт Психодинамического Действия. Возможно, я сам буду использовать это определение в своей дальнейшей жизни.

— Есть ли среди Ваших клиентов люди, с которыми Вы чувствуете, что не можете работать? Есть ли такие люди, развитие которых Вы замедляете?

— Да. Вы, наверное, хотите, чтобы я сказал, кто они? (Смеется.) Один из моих клиентов подарил мне открытку, где был изображен терапевт, сидящий у входа в темницу, куда спускается пациент, и надпись: “Ты полная бестолочь, следующий, пожалуйста”. Я думаю, он подарил мне эту открытку, потому что считал, что я работаю с ни на что не годными людьми. Кроме того, с некоторыми людьми я работал в течение семи-восьми лет. Конечно, если бы я был умнее и т.д., я помог бы им значительно быстрее и лучше.

Однако я весьма дорогой терапевт, но клиенты продолжают приходить, несмотря на то, что я спрашиваю, не считают л