К проблеме «язык и мышление» я подхожу прежде всего практически — с точки зрения задачи построения речи на иностранном языке. Дело в том, что одного знания лексики и грамматики для этого недостаточно. Язык предлагает набор средств для выражения мысли, и в каждом отдельном случае нужно выбрать одно из них. Но основание для выбора часто не указывается. Например, русский студент, изучающий английский язык, хочет сказать: «на столе стоит стакан воды». Он знает все нужные для этого английские слова, знает, как построить фразу. Но какой из трех артиклей (определенный, неопределенный, нулевой) нужно использовать в этом случае для существительных (стол, стакан, вода), какая из четырех видо-временных форм глагола пригодна здесь для сообщения о действии? На это не указывают ни грамматика родного языка, ни предметное содержание замысла, ни набор самих артиклей и аспектов английского языка.

Лингвистические формы (в нашем примере артикли и видовременные формы глагола) требует учета не только объектив- ного содержания замысла, но и обстоятельств его сообщения. При этом каждый естественный язык всем набором формальных средств, каждой своей категорией требует учитывать лишь некоторые обстоятельства — в разных языках разные. Так, в «проблеме артикля» английский язык требует отметить, идет ли речь об отдельном предмете (стол, стакан), известен ли он адресату, но совсем не интересуется родом предмета, а русский язык, наоборот, совсем не интересуется первыми двумя вопросами, но требует обязательно указать род предмета (стола, стакана) и с ним согласовать глагол. Неопределенная форма английского глагола означает вовсе не то, что действие было неопределенным, а лишь то, что говорящего интересует только время действия, а другие его характеристики оставляются без внимания; действие всегда является процессом, но ставится лишь в том случае, когда говорящий хочет подчеркнуть его процессуальность и т. д.

Словом, даже в этих относительно простых случаях выбор надлежащей формальной структуры языка диктуется не столько предметным содержанием замысла, сколько обстоятельствами речи, которые по-разному учитываются в разных языках и которые должен учесть говорящий. Поэтому первая задача построения речи на иностранном языке (помимо лексических и отчасти грамматических форм) состоит в том, чтобы учесть фактические обстоятельства намечаемого сообщения и соотнести их с той грамматической формой (изучаемого языка), значение которой отвечает этим обстоятельствам. А для этого нужно сначала представить себе весь набор форм этой грамматической категории, уяснить себе их значения (с учетом обстоятельств, какие предполагает каждая из них) и затем примерить, какому из этих значений фактически отвечают обстоятельства намеченного речевого сообщения.

Расхождение между значениями формальных структур, знаков языка и представлениями и понятиями предметного содержания замысла выступает особенно ясно в тех случаях, когда дело обстоит еще сложнее, чем в случаях артиклей и видо-временных форм английского языка. Например, падежи русского склонения представляют особенно большую труд ность для иностранцев, и это по двум основаниям: во-первых, каждый падеж передает довольно много разных отношений, которые не поддаются обобщению; во-вторых, и это главное, многие из этих отношений могут передаваться несколькими падежами. Какой же из них следует «поставить» в данном случае? Правила здесь нет, это нужно просто запомнить. Но как же отличить этот случай, если отличительный признак в нем как раз и отсутствует!

Тем не менее в каждом таком случае язык требует вполне определенного падежа и, значит, предполагает некую строгую закономерность. Если ее не удастся найти в объектах речи, во внеязыковой действительности, то не следует ли поискать эту закономерность в самом языке? Только, конечно, не в его формальных структурах, а в их значениях. Известному лингвисту Роману Якобсону действительно удалось сделать это, выделив очень своеобразные признаки, сочетание которых позволяет однозначно установить в русском языке падеж склоняемого слова. Признаки эти следующие: грамматически выраженная направленность действия (на объект), формальная полнота присутствия объекта в речевой ситуации (обозначает весь объект или только часть его), необходимость слова, обозначающего объект, для формальной полноты предложения (его подлежащего и сказуемого). Сочетание знаков наличия или отсутствия (+, -) этих признаков является отличительным для каждого падежа. 3. Д. Гольдин воспользовался этой характеристикой падежей (с небольшими ее изменениями) и с помощью методики поэтапного формирования умственных действий успешно обучил очень «трудную», разнородную группу иностранцев правильному употреблению падежей в русской речи.

Сходную по сложности и тонкости лингвистическую работу провела О. Я. Кабанова в отношении видов и разновидностей немецкого залога. Для русского студента это очень трудная тема: актив русского языка передается отчасти пассивом, отчасти активом, а в ряде случаев с равным правом и тем и другим. Кроме того, в немецком пассиве выделяются такие разновидности, которые в русском языке вообще не раз личаются. Как же русскому студенту правильно построить предложение на немецком языке? Грамматики не указывают такого правила, и студенту предлагается «просто запомнить» отдельные случаи. Но в том-то и трудность, что в самих этих случаях нет различительных признаков залога.

О. Я. Кабанова показала, что если выделить понятия субъекта, объекта и действия — не предметные, логические или элементарнограмматические, а лингвистические значения гораздо большей сложности, — то можно вполне однозначно указать, каким залогом и его разновидностью следует выразить русское предложение на немецком языке.

В этих особо сложных случаях (падежей, залогов) предметное содержание замысла и его отражение в значениях формальных (особенно грамматических) структур языка расходятся настолько, что их увязка становится проблемой нелегкого научного исследования. Поэтому в проблеме «язык и мышление» нет большей ошибки, чем отождествить когнитивное и лингвистическое отражение внеязыковой действительности, языковые значения гностическими представлениями и понятиями о вещах и после этого искать закономерности языка в свойствах и отношениях объектов, о которых сообщается в речи! Насколько чревата осложнениями такая подмена, свидетельствует тот же пример с русскими падежами. По авторитетному мнению академика В. В. Виноградова, разные отношения между вещами, передаваемые одним и тем же русским падежом, не поддаются обобщению, однако в другом, собственно лингвистическом плане каждый падеж, как мы видели, четко характеризуется сочетанием «якобсоновских» признаков. Предметное содержание замысла находится вне языка: думая по-русски, мы не думаем, что стол или стакан — «мужчины», хотя считаем, что сказать о них «она» было бы неправильно, и не только по языку, но как-то и по мысли, потому что мысль не существует вне языка, а в русском языке род имен существительных и прилагательных служит важным указанием на связь слов в предложении, обеспечивает однозначность речевого оформления мысли. Без этой речевой организации мысль теряет и определенность своего предметного СО держания. В собственно лингвистических значениях внеязы- ковое содержание замысла отражается не только по мысли, то есть по ее предметному содержанию, но и по исторически сложившимся требованиям языка к однозначности речевого сообщения, его выражения и понимания.

Так практическая задача — найти объективные основания для разумного построения речи на иностранном языке — приводит к необходимости различения двух форм общественного сознания: познавательного и собственно языкового, когнитивного и лингвистического.

Языковое сознание каждой лексической и особенно грамматической категории — это совокупность значений всех ее форм, представленных в естественных языках всегда ограниченным набором и в четком отнесении к определенным условиям их применения. Своеобразие языкового сознания особенно ясно выступает и при сопоставлении этих значений в нескольких языках, где формы одной и той же категории имеют разное значение, а также при сопоставлении всегда ограниченного набора этих лингвистических значений с неограниченным множеством свойств и отношений самих объектов. Ведь сколько свойств можно выделить в действии! Однако каждый естественный язык выделяет и обозначает только некоторые из них и не только опускает другие свойства, но решительно противится их экстемпоральному включению в свою систему. Нельзя пополнить виды русского глагола видо-временными формами английского языка (и наоборот, конечно), нельзя русский залог пополнить разновидностями немецкого или немецкий — видами русского.

И все же главное, конечно, не в численной ограниченности предметных свойств, отмечаемых языком, и не в том, что по содержанию они тоже несколько иные, чем свойства, которые отмечаются в тех же объектах научным мышлением. Главное, что в языке эти свойства органически сливаются с характеристиками совсем иного плана — плана общественных отношений. Такое слияние разноприродных свойств — вещественных и общественных — в науках о самих объектах недопустимо. А в языке оно является принципом, потому что в речи как особом виде человеческого действия, отражения внеязыковой действительности служат средством воздействия говорящего на слушающего. Особенность же этого воздействия состоит в том, что оно осуществляется не физически, а посредством такого сообщения о вещах, такого их изображения, которое возбуждает у слушателя определенное понимание этих вещей, определенное отношение к ним и этим побуждает к определенным действиям.

В силу этой основной функции речи языковые значения отражают внеязыковую действительность, во-первых, так сказать, «пристрастно» и, во-вторых, с указанием тех обстоятельств, которые узаконены в языке и обеспечивают однозначность сообщения. Конечно, в языке закрепляются не одноразовые, а типовые обстоятельства речевого общения народа, говорящего на данном языке. И естественно, что особенности исторического развития каждого языка ведут к тому, что в сообщении на разных языках выделяются разные характеристики. Так, в английском и русском языках точки зрения на существенные характеристики действия различны, и оттого- то построение речи на том или другом из этих языков требует не перевода слов одного языка на слова другого, а перехода с точки зрения одного из них на точку зрения другого.

Для отчетливого выделения языкового сознания нужна картина всей совокупности значений каждой языковой категории, в которой с особой четкостью выступают характерные особенности лингвистических значений: их нормативная ограниченность, избирательность (для каждого положения только одно и строго определенное) и обязательность такого выбора. Это несовпадение по содержанию и характеру познавательного и языкового отражения отличает даже отдельное языковое значение от когнитивного представления или понятия о том же объекте внеязыковой действительности. В познавательном отражении этот элемент связан с другими сторонами того же объекта или других объектов и свободно дополняется их ранее не учтенными свойствами. А в языковом отражении, в значении он связан с интересами воздействия на слушателя через определенное освещение этих объектов, и всякое другое их освещение только мешало бы основному назначению речи. Когнитивное и лингвистическое отражение включены в разные системы: в одном случае—в отношении между вещами, в другом — в отношении между люд ьми.

В качестве такого особого языкового отражения значение составляет смысловую сторону отдельной формальной структуры языка—сред нее звено между языковым знаком (формальной структурой) и той частью внеязыковой действительности, которую этот знак обозначает. Связь между языковым знаком и объектом опосредствована значением. Языковой знак не признак, не символ и не сигнал внеязыкового объекта, а средство сообщения о нем. Уже первоначальное название отдельного предмета, сопровождаемое указательным жестом, представляет собой не увязку звукового сигнала с этим объектом, но акт выделения наглядной картины этого объекта в качестве его значения. В дальнейшем это первоначальное «наглядное значение» языкового знака (названия) включается в ситуации с другими объектами со сходной внешностью, потом с объектами со сходной функцией, в разнообразные отношения с ними и все более теряет свою наглядность и свое видимое положение промежуточного звена, но тем более утверждается в своей реально-опосредствующей функции. И так как прямой связи между знаком и его объектом нет, то напрямик — без учета этого невидимого, собственно лингвистического значения —нельзя ни правильно поняпъ язык, ни разумно построить речь на иностранном языке.

Повторяю, учет специфики языковых значений предполагает четкое различение лингвистического и когнитивного сознания. Последнее является продуктом познания вещей (лучше сказать — объектов, каким может быть, в частности, и сам язык) и служит средством для ориентировки действий с этими вещами. Достоинством когнитивного сознания служит его истинность, которая проверяется практикой, планомерным воздействием на вещи и мерой совпадения его фактических результатов с ожидаемыми. Свободное от сиюминутных потребностей, но предусматривающее разнообразное использование, когнитивное сознание стремится к полноте отражения своих объектов с новыми фактами, полученными при дальнейшем развитии практики, включающей и научный эксперимент).

В отличие от когнитивного, языковое сознание сложилось как средство организации совместной деятельности, прежде всего труда, путем такого сообщения о вещах, которое создает определенное представление о них и тем настраивает слушателей действовать в желаемом направлении. Достоинства языка (а следовательно, и языкового сознания) проверяются эффективностью речевого сообщения, мерой совпадения поведения адресата с тем, что говорящий ожидает от своего сообщения. Поэтому языковое сознание стремится не к полноте отражения действительности, а к прицельному набору таких средств сообщения, которые в определенных, общественно установленных условиях придают определенную характеристику объектам и тем обеспечивают желаемое их понимание и соответствующее поведение. И потому в каждом случае своего применения языковое сознание—по отношению к внеязыковой действительности—является системой закрытой, нормативной, для всех обязательной и однозначной. Каждый естественный язык лишь в той мере открыт для новых средств речевого сообщения, новых нормативов, в какой он улучшает возможности сообщения и руководство поведением людей с помощью речи.

Языковое сознание является одной из форм общественного сознания, и в этом качестве оно не составляет чего-либо нового. К. Маркс указывал на это в известном положении: «Язык есть практическое, существующее и для других людей и лишь тем самым существующее также и для меня самого, действительное сознание»120. Но в силу разных обстоятельств о языковом сознании часто забывают, а эго неизбежно ведет к искажению проблем, понимание и решение которых связано с пониманием языка. И наоборот, конечно, учет особенностей языкового сознания как специфической смысловой стороны всякого естественного языка существенно меняег и постановку проблем, и перспективы их решения. В рамках нашего ос вещения я могу лишь кратко и в самых общих чертах упомянуть о некоторых из них.

В философском плане различение когнитивного и лингвистического сознания раскрывает коренную ошибку так называемой «теории лингвистической относительности», являющейся лингвистической разновидностью современного идеализма. Ошибка заключается как раз в принципиальном отождествлении этих разных форм общественного сознания. С точки зрения «теории лингвистической относительности» познание возможно лишь в рамках языкового отражения внеязыко- вой действительности. Согласно этой теории, представления и понятия, с одной стороны, и языковые значения, с другой, — это явления одного и того же порядка, и различаются они лишь по некоторой части отраженного содержания, а по происхождению, строению и функции они, в принципе, признаются однородными.

Между тем, как отмечено выше, эти образования существенно различны, каждый вид сознания имеет свои объекты, свое назначение, свои каналы отражения и свои критерии правильности (этого отражения). Познавательные образы являются отражением вещей и призваны обслуживать действия с вещами, каналом их познания служат органы чувств и логическое мышление. Их основная характеристика—истинность, то есть полнота и четкость воспроизводства черт объектов в отражении. Их критерием служит практика как согласование фактических результатов процесса с тем, что ожидалось согласно исходным представлениям о вещах. Языковые значения являются отражением интересов и условий сообщения мыслей (другим людям) и призваны обслуживать организацию совместной деятельности. Это достигается путем определенного освещения (в речи) того положения вещей, с которым должен считаться слушающий и которое ему или неизвестно, или представляется иначе. Каналами понимания речи служат не только органы чувств и не столько мышление, сколько сопереживание слушателем речевого сообщения, а для говорящего критерием правильности избранного построения речи является соответствие адресата цели речевого сообщения.

Источник основной ошибки «теории лингвистической относительности» кроется в нечетком различении двух видов общей функции речи и познания — они обе служат для ориентировки субъекта. Но области их ориентировки существенно разные: речь ориентирует слушателей в совместной деятельности с говорящим, а познание — в целенаправленном преобразовании объектов. И хотя у человека эта предметная деятельность всегда является общественной, совместной, все-таки организация совместной деятельности и производство полезного продукта — качественно разные области.

В психологической проблеме «язык и мышление» различение когнитивного и лингвистического сознания позволяет более четко наметить роль языка в процессе мышления и в его развитии. В качестве сознания, по словам К. Маркса, «существующего и для других людей и лишь тем самым существующего также и для меня самого», язык выступает для каждого ребенка прежде всего как объективная действительность, намечаемая речью взрослых, — новый план сознаваемого по сравнению с планом восприятия. Сначала этот новый план сознания существует межличностно, в речевом общении людей, как говорил JI. С. Выготский, «интерпсихически», а затем, в результате интериоризации, начинает функционировать «интрапсихически», становится внутренним планом сознания ребенка. Будучи вначале средством воздействия на других людей (путем определенного, «пристрастного» сообщения о положении вещей), речь затем, по настойчивым указаниям окружающих, обращается ребенком на самого себя и становится средством организации своего поведения, а в дальнейшем и своего мышления.

Наконец, замещение вещей словами, с самого начала представленное в языке, при определенных условиях развивается в сторону образования символического мышления. В психологическом плане это начинается с момента, когда членораздельная, развернутая и вследствие этого громоздкая речь начинает явственно затруднять движение мышления. В науке это становится заметно, когда одинаковое для всех людей когнитивное сознание начинает испытывать неудобства со стороны тех дополнительных значений естественного языка, которые связаны с условиями речевого воздействия на слушателя, с национальными особенностями всякого языкового сознания. Тогда сначала устанавливается интернациональная терминология, а затем возникают и целые системы искусственного языка науки.

Из возможностей прикладного использования различия между когнитивным и языковым сознанием кратко отмечу обучение речи на иностранном языке. Различение языкового сознания иностранного и родного (или исходного) языка от содержания замысла, представленного в когнитивном сознании, ведет к следующим изменениям в преподавании иностранного языка.

Во-первых, такое различение требует найти и показать объективное основание для опознания всех форм данной языковой категории в их отличии друг от друга (и от форм той же категории другого, по меньшей мере, родного языка). Когда же такое основание найдено, — а мы видели, что оно может быть найдено даже в очень трудных случаях, — то естественно устраняются исключения, столь затрудняющие формирование речи на иностранном языке. Язык открывается как четкая система, в которой можно уверенно ориентироваться.

Во-вторых, это различение требует одновременного предъявления изучающему иностранный язык всех этих форм, различения их значений и указания критерия для выбора той из них, которая отвечает содержанию и обстоятельствам речевого замысла. А это значит, что в обучении речи на иностранном языке первым этапом процесса становится переосознание замысла — вопрос о том, как он будет выглядеть с точки зрения людей, говорящих на языке намечаемого сообщения.

В-третьих, когда языковое сознание изучаемого языка систематически дифференцируется от языкового сознания других языков (и прежде всего родного или исходного языка), то формальные структуры изучаемого языка, прямо ассоциируются уже не с элементами замысла и внеязыковой действительности, а только с элементами своего языкового сознания. А такая дифференциация исключает интерференцию изучаемого и родного (исходного) языков, и тогда родной (исходный) язык в качестве главного объекта диффе- ренцировки из конкурента иностранного языка становится главной опорой его изучения. Если же языковое сознание не выделяется, а следовательно, языковое сознание иностранного и родного языков планомерно не дифференцируются, то формальные структуры обоих языков и большая или меньшая их интерференция становится неизбежной.

Конечно, подобный учет иноязычного сознания требует новой методики обучения речи на иностранном языке, которая с самого начала открывает возможность широкого сопоставления всех форм одной и той же категории, их диф- ференцировки друг от друга, от форм такой же категории в других языках и возможность одновременного их освоения. Такую возможность предоставляет так называемое «поэтапное формирование умственных действий и понятий», апробированное в практике преподавания ряда учебных предметов, в том числе и обучения речи на иностранном языке.