В свое время для меня и многих моих сверстников идеи Выготского были лучом света в неразберихе психологического кризиса. Психология того времени была разорвана надвое: по одну сторону находилась физиологическая психология — экспериментальная, объяснительная, научная, но так мало «психологическая», да, собственно, и так мало научная, что бихевиоризм и рефлексология, не стесняясь, могли заявить, что поведение можно объяснить и без всякой «психологии»; по другую сторону располагалась и вундговская психология народов, и дилътеевская психология истории, и даже психология как наука о духе — не объяснительная, а только описательная, не экспериментальная, но «понимающая», «проникающая» в высшие ценности, направляющие человеческие устремления. А перед глазами у нас была картина великой силы революционного сознания масс — сознания, о просвещении и воспитании которого, среди всех неслыханных трудностей, прежде всего заботилось революционное правительство. Сама история поставила проблему сознания в центр теоретического переосмысления психологии.

Для нас идеи Выготского воплощали это новое понимание психологии и стратегии ее экспериментальных исследований. Дуализм физического и психического, психофизиологии и психологии духа не просто отменялся, но заменялся различием природных, непосредственных форм психической деятельности и форм общественно-исторических, орудийно опосредствованных, специфически человеческих, короче — низших и высших психических функций. Положение Выготского, что высшие психические функции образуются в речевом общении людей, отвергало столь губительное представление классической психологга об изначально внутренней природе психической деятельности. Положение о том, что высшие психические функции «врастают извне внутрь», намечало новый путь их объективного изучения. Поскольку опосредствование высших психических функций проходит долгий путь и раскрывается в онтогенетическом развитии ребенка, изучение психического развития становится основным методом общей психологии. И так как в этом развитии происходит очевидная смена доминирующих функций — от восприятия к памяти, а от нее к мышлению — и на каждом уровне развития устанавливается новое их соотношение, то это изменение вместе с развитием опосредствования намечает общее учение о смысловом и системном строении сознания и его развитии.

Это была грандиозная система новой психологии. Она отвечала нашему непосредственному восприятию душевной жизни и непосредственно, интуитивно представлялась истинной. Но когда мы начинали рассуждать, обнаруживались многие трудности: и полная несовместимость идей Выготского с традиционными представлениями о психике, и внутренние трудности в системе новых идей.

Психические явления считались изначально и абсолютно внутренними, непротяженными, а потому и не стыкующимися с протяженными вещами материального мира, —как же они могут возникнуть, формироваться и развиваться во внешних отношениях между людьми, хотя бы в речевом общении между ними?

Считалось, что психические явления непосредственно открываются только самонаблюдению, что во внешнем наблюдении нельзя уловить даже легкие следы их, — как же они могут устанавливаться в этих внешних отношениях — собственно, так же, как и любые материальные процессы?

Считалось, что психические явления суть не что иное, как сочетания и смены представлений по ассоциациям и аффективным влияниям — процесс принципиально бессубъектный, что субъект нельзя обнаружить ни в самонаблюдении, ни во внешнем наблюдении и что понятию субъекта нет места в строго эмпирической, опытной психологии, — как же возможно орудийное опосредствование психических функций, которое всегда предполагает субъекта, использующего орудие?

Были немалые трудности и в системе новых идей.

Орудие — только один элемент в структуре опосредствованной деятельности, а каковы другие ее элементы и отношения между ними, какова ее структура в целом? Это особенно важно было постичь в отношении низших, природных функций (которые Выготский часто называет «биологическими»), чтобы понять, чем они отличаются от субъективного отражения нервных процессов (какими их изображали в традиционной психологии).

«Врастание извне внутрь». Даже логические формы мышления, а тем более разные предметные действия, которым учат и повседневная жизнь, и разные науки, «врастание внутрь» делает умственными, т. е. выполняемыми в уме, но не делает психическими. Если в речевом общении возникают новые формы мышления (например, обсуждение предмета и новые формы убеждения оппонентов), то в уме они принимают схематизированную и обобщенную форму логических или диалогических операций, но не становятся психическими процессами. В утверждении Выготского есть что-то глубоко верное, и вместе с тем что-то опять «не так» и опять «не получается».

Знак как орудие опосредствования и образования высших психических функций. Аналогия с орудиями труда столь же демонстративна, сколь и опасна. Это великая задача — перенести борьбу с обстоятельствами с изменений организма 12.

Психология как объективная наука на искусственные органы, орудия и средства материального существования, — задача, решенная в общественно-историческом развитии человечества. Но не всякие знаки являются орудиями. Знаки есть и у животных, а человек постоянно выдумывает множество знаков, которые и у него становятся орудиями лишь благодаря тому, что опираются на систему естественного языка. Знаки знакам рознь, знаки естественного национального языка нельзя приравнивать к прочим естественным и искусственным знакам. За речью стоит определенная форма общественного сознания, и если, минуя его, непосредственно относить знак к объекту, то неизбежно происходит сведение языкового знака к натуральному стимулу — технизация, инструментализация учения об опосредствовании, изгнание общественно-исторической природы из,понимания природы высших психологических функций.

В начале 30-х годов все эти трудности были отодвинуты проблемой, возникшей из экспериментальных исследований опосредствования, — проблемой движущих сил психического развития. Наметились два источника этих сил. Один из них— процесс организованного (или неорганизованного) обучения, которое представляет не только орудия опосредствования, но и побуждения к их использованию. Но чтобы действовать, всякое внешнее побуждение должно превратиться во внутреннее. А это уже другой, собственно психологический источник, это мотивы, интересы, потребности, обобщенно говоря — аффекты, скрытые как за становлением отдельной мысли, так и за развитием мышления в возрастном плане. Так в системе идей Выготского наметились две большие проблемы: обучения и умственного развития, взаимоотношений интеллекта и аффекта. Естественно, на второй из них сосредоточивались собственно психологические интересы, тем более что у Выготского, как и у Спинозы, задача овладения аффектами, проблема произвольности поведения составляли, может быть, главный внутренний нерв его психологических исканий. Проблема интеллекта и аффекта стала в центре интересов Выготского в последний период его творчества. Но многие современники Выготского, как и многие его сторонники, усмотрели в этом опасность нового «замыкания в сознании» /Против этой опасности выступили А. Н. Леонтьев и С. Л. Рубинштейн. Они подчеркивали, что психика составляет компонент в системе внешней, осмысленной деятельности, формируется и развивается в ней, определяется ее строением, ее задачами, ее законами. Доказательству этого положения были посвящены многие экспериментальные исследования 30,40 и 50-х годов. В связи с этими исследованиями разрабатывалось теоретическое учение о психологических детерминантах поведения — его целях и мотивах, его потребностях и смысле, — об их взаимоотношениях на разных уровнях развития, о месте этих отношений в структуре личности и их значении для ее развития.

В свете этих важных и обширных исследований, привлекших к себе пристальное внимание в 60-70-е годы, фундаментальная, хотя и кажущаяся элементарной, проблематика—что такое психика, что составляет предмет психологии — оставалась в стороне. Но теперь, в 80-е годы, она снова стучится в дверь.

Развитие экспериментальных исследований в разных областях психологии и смежных науках подготовили достаточный материал для осознания нового этапа в развитии психологии. Вместе с тем продолжение исследований в таком же разрозненном, эмпирическом порядке становится непродуктивным. Конечно, никак нельзя недооценивать эти исследования,—на предыдущем этапе именно в них утверждалось интуитивное признание субъекта и его целенаправленной деятельности. Но теоретически оно оставалось не осмысленным, а потому и практически ограниченным. И чтобы преодолеть эту разрозненность и ограниченность, необходимо было прежде всего преодолеть конкретное содержание традиционных, эмпирических представлений о психике и о предмете психологии.

Увы, это не новое требование. Но до сих пор оно не выполнялось. В период открытого кризиса зарубежной психологии (приблизительно 1910-1935 годы) представления классической психологии подвергались критике с разных сторон, но основные характеристики психического и предмета психологии оставались неприкосновенными. Даже бихевиоризм и рефлексология отвергали научное изучение психики именно потому, что не могли представить ее себе иначе, как с характеристиками эмпирической психологии104. Оттого-то кризис этот ничем не кончился и в приглушенном виде продолжается до сих пор.

Советская психология, опираясь на материалистическую диалектику, отвергала онтологический дуализм физического и психического и, следуя положениям исторического материализма, признавала субъект, личность и роль сознания в деятельности людей. Но фактические признаки психики, составляющие основу классической психологии, не подвергались критическому пересмотру. И сегодня только у классиков мар- ксизма-ленинизма мы находим высказывания, указания, позволяющие и побуждающие это сделать.

Но это еще нужно сделать! Без нового понимания того, что составляло зерно истины в прежнем понимании психики и почему оно ошибочно в целом, что на самом деле есть то, что называется психической деятельностью и что составляет в ней предмет психологии, — словом, без преодоления так называемых опытных основ классической психологии невозможно систематическое построение психологии как объективной науки. Невозможно и систематическое развитие идей Выготского. Потому что идеи Выготского и составляют начало новой, не классической психологии.