Свыше 30 лет — с начала 30-х до середины 60-х гг. — проблема деятельности оставалась сквозной проблемой советской психологии. Ее истоки восходят к 20-м г., когда перед глазами советских психологов в первоначальной свежести стояла картина революционного подъема народных масс, великая сила классового сознания рабочих и крестьян, позволившая им под руководством Партии большевиков преодолеть трудности, которые посторонним наблюдателям казались непреодолимыми, и совершить дела, которые считались невозможными. Сознание оказалось великой силой, и тогда, в 20-х гг., проблема сознания стала ведущей проблемой советской психологии.

\ Первый шаг в понимании сущности сознания выражался положением: «каков образ жизни, таково и сознание». Однако это еще не психология, а скорее перифраз основных положений исторического материализма. Первый шаг к собственно психологической теории сознания — и это был по- истине дерзновенный шаг — сделал Л. С. Выготский. Специфически человеческие психические функции, говорил он, возникают из форм общения между людьми, путем «врастания извне внутрь» и превращения сначала в форму «общения человека с собою», а затем и в собственно психические процессы. Подобно тому, как основную форму человеческой деятельности — труд — от деятельности животного отличает опосредование орудиями, так и психическую деятельность человека от психической деятельности животных отличает опосредование психическими орудиями, всякого рода знаками. Среди них первое место по объему, значению и систематическому применению занимают, естественно, знаки языка.

Происхождение «извне внутрь», превращение внешней деятельности в психическую деятельность, орудийно-опос- редованное строение последней, — все это означало прорыв к совершенно новому пониманию психической деятельности человека. Но все это еще выражалось в понятиях «психологии сознания»: суть знака — в значении (которое приравнивалось к понятию); значения развиваются, и это есть развитие понятий; понятие есть «клеточка сознания»; и развитие понятий есть развитие смыслового и системного строения сознания. Основной проблемой оставалось сознание — его строение, его развитие, — и психология продолжала оставаться психологией сознания. Это ограничение сознанием — без принципиального разграничения с его прежним пониманием — порождало ряд противоречий нового и старого. Нужно было вырваться за рамки классической «психологии сознания», и это стало задачей следующего периодаП

В начале 30-х гг., под влиянием «философских тетрадей» Ленина и рукописей из «Архива» Маркса и Энгельса, тогда впервые опубликованных на русском языке, была выдвинута «проблема деятельности», точнее — «осмысленной деятельности». В то время она означала не просто одну из больших проблем психологии или один из возможных объектов ее исследования, а некий принципиальный, общий подход к самой науке о душевной жизни. Как выпуклая линза «проблема деятельности» собрала ее нерешенные вопросы и выступила как залог и перспектива их решения.

Во внешней «осмысленной деятельности» мы усматривали прежде всего средство вывести психологию из замкну - того мира сознания, из плена самонаблюдения. В противоположность традиционной психологии, в которой ни содержание психических процессов, ни самое их существование (как нечто большее, чем смена «явлений сознания») никак не удавалось обнаружить, деятельность человека — внешняя, «предметная», осмысленная деятельность — была объективным процессом. Конечно, ее психологическое содержание еще предстояло установить, но мыслилось оно вполне определенным, так как определенной является сама объективная действительность, хотя бы и непознанная. Предполагалось, что в системе этой, объективно осмысленной деятельности и ее составная часть — психическая деятельность — потенциально обретает и определенность содержания, и доступность объективному исследованию.

Внешняя, предметная деятельность определялась как осмысленная, чтобы, во-первых, указать ее отличие от деятельности сил природы (тоже деятельности, но стихийной), и, во-вторых, противопоставить такое понимание бихевио- ристическому, которое с порога исключало из поведения психику, а с нею и осмысленность. «Осмысленная деятельность» означала «деятельность вместе с психикой» и требование изучать поведение не только с физической стороны, но именно со стороны психики, «сознания», а самой психики — не только как «явлений сознания», но именно по участию в деятельности, составляет характерную особенность советской и только советской психологии.

Эту деятельность называли также «предметной», имея в виду отметить, что «осмысленная деятельность» это не только речевое общение, но прежде всего настоящая, производительная деятельность — деятельность, которая действительно то-то делает: целесообразно преобразует исходный материал в заранее намеченный продукт. Изменяя среду, такая деятельность заставляет меняться и самого действующего субъекта. Упрямые факты — что возможно и что невозможно в целенаправленном преобразовании вещей, — отражаясь в сознании, определяет психическую деятельность. Благодаря этому внешняя, предметная, осмысленная деятельность становится подлинной ОСНОВОЙ ПСИХИЧЄСК01 о развития.

Деятельность предполагает деятеля, но так как «деятелями» могут выступать и силы природы, то в отличие от них название «осмысленная деятельность» означало также признание, что объект психологии — не безличный процесс и не реакция физиологического механизма на стимулы, но деятельность субъекта. А деятельность субъекта определяется не только его физическими возможностями, но и его пониманием (или непониманием) своих задач, интересов и самих этих возможностей. «Осмысленная деятельность» — это выражало намерение рассматривать все формы психической деятельности, даже самые, казалось бы, непроизвольные (восприятие, память, навыки), как проявления неосознанной, но целенаправленной и предметно-содержательной активности субъекта. «Осмысленная деятельность» — это означало человека как активного деятеля в мире, так или иначе осмысляющего положение вещей, свои задачи и возможности.

И, наконец, «проблема деятельности» была призвана указывать на то, что не «внутренний мир сознания», а это осмысленная предметная деятельность составляет подлинную действительность человека и его действительную связь с миром. Не только переживание и не одна передача внешних воздействий через органы чувств в мозг и от него на двигательную периферию, но целенаправленное воздействие на мир и целесообразное его преобразование служат для субъекта подлинным источником познания мира, а для психолога — источником познания его психики. «Осмысленная деятельность» составляет основной «канал» познания душевной жизни.

Словом, не «явления сознания» и не бихевиористичес- кое «поведение» — не «сознание без деятельности» и не «деятельность без сознания», как любил говорить С. Л. Рубинштейн, — а «осмысленная, внешняя, предметная деятельность» должна стать отправной точкой психологического исследования. И не осмысленная деятельность «в целом», а деятельность субъекта со стороны ее осмысленности, — изучать психику следует не как «явление», а в деятельности, по роли в этой деятельности, в зависимости от ее характера и строения.

Вот что, приблизительно, означала в то время «проблема деятельности в психологии», вот какие надежды и обещания она несла с собой. И теперь, целое поколение спустя, мы спрашиваем себя: в какой мере удалось выполнить эти обязательства, решать или наметить решение целого комплекса проблем, завязанных тугим узлом в проблеме «осмысленная деятельность».

Проблемы эти можно разделить (конечно, несколько условно) на две группы: одну составляют проблемы собственно психологические, другую — проблемы философские, методологические. Эти проблемы разделили между собой две школы советских психологов: первая группа проблем решалась главным образом школой А. Н. Леонтьева, вторая — главным образом школой С. Л. Рубинштейна.

Среди собственно психологических задач на передний план выдвинулись две: 1. Уточнить понятие «осмысленности» и 2. Экспериментально показать зависимость психических процессов от характера и строения «внешней, предметной, осмысленной деятельности». Первая задача А. Н. Леонтьевым и его сотрудниками решалась так: получили новые определения понятия мотива PI цели, что позволило выразить понятие смысла как отношение цели и мотріва и тем как бы измерить смысл степенью их совпадения. На основе этих понятий было намечено и различение понятийдеятель- ности, действия и операции; оно сохраняется в советской психологии до настоящего времени.

Вторая задача — экспериментально показать, что пси- хриса находится не где-то «в сознании», ЖРІВЄТ не по особым «внутренним» законам и лишь вторично, изнутри оказывает воздействие на внешнюю деятельность, а наоборот, что психика включена в эту внешнюю деятельность и зависріт от ее характера и строенрія — была реализована в большой серии исследований, проведенных под руководством А. Н.

Леонтьева. Эти исследования хорошо видны, и общий их результат составляет одно из общепризнанных выражений советской психологии. Другая линия этих исследований состояла в изучении процессов становления и смены мотивов, приобретения и утраты задачей и деятельностью «личного смысла». Эти исследования по проблемам воспитания были начаты под руководством А. Н. Леонтьева и затем самостоятельно продолжены и развиты Л. И. Божович.

Философские, методологические проблемы деятельности составляли постоянную заботу С. Л. Рубинштейна. Его заслуга — в анализе и критике ложных решений проблемы «психика и деятельность». Формула «единство психики и деятельности» (или еще: «единство сознания и деятельности») позволила С. Л. Рубинштейну успешно сражаться и с идеалистическим противопоставлением «психического и физического», и с механистическим отрицанием психики (или ее роли в деятельности), и с эклектическим их примирением (по принципу «и психика, и деятельность»).

Все это было и важно, и нужно, и плодотворно в 30-х и 40-х гг., но составляло лишь часть больших вопросов «психологии осмысленной деятельности». Многие другие вопросы выпали из теоретической разработки и среди них — вопрос о предметном, операционном содержании деятельности. Хотя «осмысленная деятельность» означала осмысление, а, значит, и участие мышления, теоретически она получила психологическую характеристику только со стороны мотивации. Даже различение деятельности, действия, операций проводилось только по мотивационным критериям, деятельностью называлось то, в чем цель и мотив совпадают: действие характеризовалось тем, что его результат составлял промежуточную цель и с мотивом уже не совпадал: операцией называли такую несамостоятельную, автоматизированную часть действия, результат которой не составляет уже и отдельную цель. Позднее, в 40-х гг., А. Н. Леонтьев предложил важное разделение «объективного значения» и «личного смысла»; из них только последний характеризовался отношением цели и мотива и только лич ный смысл оставался предметом психологического исследования. Таким обра зом, разделение мотивационного и операционного аспекта деятельности еще более ограничивало «психологию деятельности» ее мотивационной стороной.

Предметное, операционное содержание деятельности выпадало из психологической теории. Оно выпадало не случайно, не по недосмотру, а потому, что в то время оно представлялось нам97 чем-то очевидно непсихологическим, не подлежащим ведению психологии. В экспериментальных исследованиях внешнюю, осмысленную деятельность испытуемого (И) рассматривали как определяющее условие и старались организовать так, чтобы она оказывала желаемое влияние на его психическую деятельность. Например, испытуемого предупреждали, что ему будет подаваться сигнал опасности (удар током). И. начинал искать этот предупредительный сигнал — и различать действие световых (только световых!) лучей на кожу ладони; а если такое предупреждение не давали, И. не искал и не находил его — ощущение действия света на кожу не формировалось (опыты А. Н. Леонтьева). С помощью вещественных кусочков ребенок пяти лет начинал выделять отдельные слова из произнесенной фразы, а без них сделать этого не мог (опыты С. Н. Карповой, проведенные под руководством А. Р. Лу- рия). Пропевая тон-образец и подравнивая издаваемый звук под заданную высоту, испытуемые научились различать эту высоту с такой точностью, что в конце концов почти не отличались от людей с «абсолютным слухом»; а без такого пропевания оставались почти на том же уровне, что и до обучения (опыты Ю. Б. Гиппенрейтер и О. В. Овчинниковой, проведенные под руководством А. Н. Леонтьева). Во всех этих случаях организация внешнего воздействия оказывала поразительное влияние на психическую деятельность; и это свидетельствовало, о существенной внутрен ней зависимости психической деятельности испытуемого от его внешней предметной деятельности.

Но дальше констатация этой зависимости ни в экспериментальном исследовании, ни в его теоретическом осмыслении не шли и не могли пойти. Как, каким способом поиск сигнала делает неощутимое раздражение ощутимым; как вещественные кусочки помогают выделить слово из звукового потока речи; почему пропевание звука содействует лучшему его восприятию (хотя пропевание само настраивается на восприятие звука-образа) — все эти вопросы оставались без ответа. А без него нельзя было уяснить содержательную связь психической деятельности с «предметной» деятельностью, а, следовательно, и содержание самой психической деятельности. Трудность заключалась в том, что предметное содержание внешней деятельности представлялось чем-то бесспорно непсихологическим, а «истинное содержание» психической деятельности — чем-то непредметным. Это создавало невидимую преграду для решения важнейшей задачи в «проблеме деятельности» — понять самую психическую деятельность как вполне содержательную и, значит, тоже «предметную» деятельность. Представление о самой психической деятельности по-прежнему оставалось недоступным объективному анализу.

Вследствие этого и роль внешней деятельности в успешности психической деятельности и в ее развитии объективно сводилась на положение системы условий, иногда даже отдельных «факторов». Прежде ее не учитывали, а теперь было показано, что ее учитывать нужно. Но внешнее оставалось внешним, а внутреннее — внутренним. Даже использование знаков-орудий психической деятельности и их «врастание извне внутрь» (т. е. использование «про себя», «в уме») — без разъяснения того, что собственно при этом происходит, как при этом меняется и внешняя деятельность и ее внешние орудия, — не могло изменить прежних воззрений на психику. Формы внешней деятельности, в том числе и речевого общения, — они и «внутри», «в уме», в представлении остаются внешними; поэтому, с другой стороны, во внешней деятельности выделяли ее «собственно психологическую сторону». Так, из психологического «орудия», знака было выделено его «значение» — и дальнейшее развитие идей Выготского шло по линии учения о развитии значений, развитии понятий: из «осмысленной деятельности» было выделено то, что придавало ей смысл, «личностный смысл», — и дальнейшее развитие идей Леонтьева шло по линии развития учения о мотивах, о мотивации деятельности. Но процессуальное содержание предметной деятельности оставалось за пределами психологии, а содержание самой психической деятельности — за границами предметной содержательности. Без вовлечения предметного содержания внешней деятельности в сферу «психического» проблема осмысленной деятельности оставалась принципиально незаконченной и не могла получить принципиального значения в психологии.

В 1957 г. С. Л. Рубинштейн отметил этот пропуск операционного содержания деятельности и предложил вообще различать деятельность и процессы («Бытие и сознание», стр. 256-257). Ясней всего это различие было выражено им на примере мышления: «мышление рассматривается как деятельность, когда учитываются мотивы человека», «мышление выступает в процессуальном плане, когда изучают... те процессы анализа, синтеза, обобщения, посредством которых разрешаются мыслительные задачи» (там же, стр. 267). Выражая сложившееся положение вещей, С. Л. Рубинштейн самое понятие деятельности суживает до ее мотивационного аспекта.

Подчеркивая необходимость изучать другое, операционное содержание того же объекта, он даже не называет его деятельностью. К сожалению, занятый гораздо более общими вопросами, С. Л. Рубинштейн ограничился указанием на процессы анализа, синтеза, абстракции, обобщения, не объясняя, почему называются только они, и не раскрывая их конкретного содержания. Различие между ними и такими же по названию процессами в логике и в учении о высшей нервной деятельности С. Л. Рубинштейн намечал по разли- 9.

Психология как объективная наука чию областей их применения, по объектам изучения этих наук. Сами процессы определялись только по названию и, следовательно, различались только по назначению: анализ — это процесс, ведущий к разделению того, что в исходном материале не различалось; синтез — это процесс, в результате которого происходит соединение начальных данных в новый продукт; абстракция ведет к отделению всяких .черт (свойств, отношений) объекта и превращению их в новый объект умственной деятельности и т. д. Собственно, процессуальное содержание этих процессов, — а не только их конечный результат по сравнению с исходными объектами, — оставались без разъяснения.

Было бы неправильно и несправедливо, если бы сейчас, на пороге нового периода советской психологии, отмечая ограниченность нашего прежнего теоретического понимания «осмысленной деятельности», мы позабыли сказать о благотворном влиянии «подхода со стороны деятельности» на психологические исследования того периода. Интуитивно улавливаемое содержание этого «подхода» заставляло советских психологов рассматривать психическую деятельность как разновидность «предметной» деятельности субъекта и выделять, например, объективные основы ориентировки субъекта (в задачах на запоминание, внимание, правильное выполнение физических действий, волевых решений и т. д.) и устанавливать зависимость психических процессов от характера и полноты этой ориентировки. И это приучило советских психологов к содержательному анализу (если не самой психической деятельности, то ее условий) и к мысли о том, что между внешним поведением и психической деятельностью нет абсолютного различия (на котором настаивала и настаивает буржуазная психология), что, наоборот, и генетически, PI ПО строению эти два рода внутренне связаны и составляют настоящее единство.

Приходится еще раз подчеркнуть. Учение о формировании психической деятельности путем «врастания извне внутрь» было решающим шагом — оно прорывало бастионы учения об изначально «внутренней» природе психики, исконный солипсизм буржуазной психологии. Учение об орудиях психической деятельности было также важнейшим шагом — оно разрушало представление о духовных актах, построенных по модели библейского «да будет!», и говорило о том, что психическая деятельность субъекта — такая же предметно-содержательная и предметно-ограниченная, как и всякая другая его деятельность, что она имеет определенное строение, которое и определяет ее возможности, и у человека она также нуждается в орудиях, как и его материальная деятельность. Учение о внешней «осмысленной деятельности» — не только сфере приложения, но также источнике и питательной среде душевной жизни, — тоже было полнейшим прогрессивным шагом: оно говорило о том, что психическая деятельность не является обособленным внутренним миром, который на правах самостоятельной инстанции вступает в отношения с внешним поведением; что, напротив, психика есть только вспомогательный аппарат поведения, что она возникает из его потребностей, является его отражением, живет его интересами, обслуживает его задачи.

Но все это были экстраполяции интуитивных представлений, лишенные доказательной силы и ясного представления о путях реализации. Даже предположительно их нельзя было развить полностью, пока сохранялось традиционное представление о самой психике, пока «явления сознания» признавали единственным непосредственным знанием о ней и ее эталоном. Короче: учение об интериоризации, об орудийном опосредовании, об определяющей роли внешней, «предметной», осмысленной деятельности, — все это имело принципиальное значение лишь при условии, что за ними последует коренная перестройка представления о психике.

Но как раз о ней, о самом предмете психологии вопрос и не ставился; и без него было, много остро актуальных и нелегких проблем. Но без уяснения того, что же такое психика, нельзя было устранить препятствие, не позволявшее включить предметное, операционное содержание внешней деятельности в круг собственно психологических явлений. В самом деле, взятое по своему объективному содержанию, оно действительно не принадлежит психологии: внешнее «предметное» содержание деятельности — материальное воздействие на материальный объект и его последовательные преобразования — какая же это психология? Конечно, само по себе это нечто «предметное», а не «психическое», это не психология!

Долгое время мы успокаивали себя тем, что в диалектическом и историческом материализме основные методологические вопросы психологии получили, наконец, научное решение. Мы не замечали, что скрытый источник субъективной убедительности идеалистического учения о психике заключается в «эмпирической» демонстрации переживаний как «непосредственных данных сознания» и сущности «психического». Увлеченные перспективой объективного изучения предметной деятельности субъекта, мы не учли, что «проблема деятельности» внутренне связана с роковым вопросом о предмете психологии и довольствовались его интуитивным пониманием. Мы пренебрегали теоретическим преодолением его традиционного понимания. А оно исподволь, но наглухо закрывало путь к дальнейшей разработке «осмысленной деятельности» и ее проблем.

В нашей философской литературе не раз поднимался вопрос: как связана психика с мозгом, если мозг материальное тело, а психика нечто идеальное. Но ни разу не ставился вопрос о том, что такое сама психика, — то, что называют ею.

За этим систематическим уходом от вопроса о предмете психологии кроется своя и тоже нелегкая история. После крушения грубобиологических, грубофизиологических (рефлексологических и эклектических (реактологических) направлений 20-х гг., после разоблачения наивных и механистических попыток бихевиоризма радикально изменять предмет психологии, вопрос о нем всячески пытались обойти. Его считали в теоретическом отношении безнадежным, а практически не важным, — считали, что экспериментальное исследование может обойтись и без его решения. В «Основах общей психо логии» (1946) С. Л. Рубинштейн повторяет указание на явления сознания как предмет психологии и делает это так, будто это «эмпирическое» представление не вызывает никаких сомнений. В учебнике для вузов 1962 года предмет психологии обозначается так же и лишь с теми оговорками, что идеалисты видят в «явлениях сознания» проявления души, а материалисты — функцию мозга и отражение внешнего мира: понимание предмета психологии, путей и возможностей его познания сохраняются без изменений.

Конечно, это очень существенное различие: признавать ли «явления сознания» (пусть «другой стороной» мозговых процессов) абсолютно инородными всему материальному миру, или не только продуктом деятельности мозга, но и естественным звеном в поведении субъекта. Для исследователей, стоящих на позициях диалектического материализма, психика есть новое качество в развитии форм материи, но вовсе не «субстанция», абсолютно отличная от них, онаес- тественно связана с деятельностью субъекта. Для советских психологов не только не существует принципиальных теоретических запретов изучать эту связь, но есть прямое указание на необходимость такого изучения2. И это создает, конечно, совершенно иной «климат» для психологии и психологического исследования.

Но пока соглашаются с тем, что единственный прямой источник знания о психике — самонаблюдение, что первичными психологическими фактами остаются «явления сознания», а в них самих собственно психологическим оказывается только «переживание»; что по этому признаку «явления сознания» абсолютно отличны от всех других явлений в мире, — фактическое положение вещей с предметом психологии остается без изменений и принципиально возможности психологии как объективной науке, нисколько не улучшаются. Если сохраняются прежнее «эмпирическое» понимание психики и прежнее «физикалистское» понимание внешней деятельности, их единство принципиально невозможно и его, конечно, нельзя было показать. При таком по-

2Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм. Гл. 1. § 1.

нимании — и психики, и деятельности — диалектико-материалистическое понимание «единства» к ним не применимо. И оно оставалось пожеланием, а не теоретическим решением.

С точки зрения диалектического материализма «единство» осуществляет основной процесс, внутри которого выделяются противоположности. Если психическое и физическое понимаются как идеальное и материальное бытие — как они представлялись в буржуазной философии со времен Декарта, — то их «единство» означало бы некий более основной процесс, который в таком случае был бы не психическим, не физическим, а «психо-физически нейтральным», — что составляет типичное эмпириокритическое, ма- хистское представление, которое Ленин решительно отвергает (Материализм и эмпириокритизм. Гл. 1. § 5; § 2).

Отсутствие психологической теории о «предметном», операционном содержании деятельности (и, как следствие этого, отсутствие его психологического исследования) коренилось в неопреодолимом «классическом» представлении о предмете психологии. Вследствие этого «проблема деятельности» в психологии не могла получить дальнейшего развития. Постепенно она теряла первоначальное общее значение и объективно сходила на положение важного, но частного учения о мотивах. Меняясь фактически, психология оставалась теоретически связанной прежним пониманием «психики», «сознания», своего предмета.

Это и было причиной того, что, когда в 50-х гг., к психологии вновь было предъявлено требование — перестроиться на основе материалистического учения о высшей нервной деятельности, —то советские психологи оказались к нему неподготовленными, хотя вопрос об отношении психики к ее материальной, физиологической основе вовсе не был новым для психологии. Но прежние ответы не годились, а нового не было: и не было потому, что не было нового понимания самой «психики».

Задачу — принять учение о высшей нервной деятельности как физиологическую основу психологии — советские психологи восприняли как требование раскрыть рефлекторную природу психических процессов, показать, что и они строятся по общей схеме всякой рефлекторной деятельности организма. Это тоже было важно и нужно — объективно это существенно помогало устранить представление о психических процессах как процессах sui generis (совершенно особого рода). Оно неизбежно вело, между прочим, и к таким соображениям: 1) если психическая деятельность есть разновидность рефлекторной деятельности, то и она не сводится к «явлениям сознания», или их смене, так как ни то, ни другое уже не деятельность; 2) если психическая деятельность есть рефлекторная деятельность, то нельзя считать, как считали раньше, что мозг производит ее как эпифеномен — нечто такое, что далее ни на что не нужно. Если бы психика и в самом деле была эпифеноменом, то какое подкрепление получила бы тогда рефлекторная деятельность мозга за этот бесполезный продукт? А ведь мозг без подкрепления не работает, бесполезный результат он не производил бы, как это имеет место в эволюции животного мира, в развитии человеческого общества и в индивидуальном развитии каждого человека.

Таким образом, раскрывая физиологическую структуру психической деятельности, общую со всякой рефлекторной деятельностью организма, психологи еще больше заостряли вопрос: зачем же мозг производит «субъективный образ объективного мира» (Ленин); чем все-таки психическая деятельность отличается от естественно физиологической деятельности; чем субъект отличается от организма, а личность — от субъекта (каким является уже животное, тоже действующее на основе «субъективный образ объективного мира»); и раз уж психика — это психическая деятельность, а слово «деятельность» обозначает не эпифеномен, не простую смену «явлений сознания», то что же она собственно делает?

Основной вопрос возвращается и, чтобы заново на него ответить, нужно прежде всего выяснить, что такое сама психика, психическая деятельность.

В 50-х и в начале 60-х гг. С. JI. Рубинштейн энергично выдвинул утверждение, что психические процессы — это анализ и синтез, абстракция и обобщение. И нужно думать, суть этих утверждений заключается не в том, что психическая деятельность ограничена этими процессами или сводится к ним, и еще менее в том, что эти процессы являются пассивным сопровождением процессов высшей нервной деятельности, — объективный смысл этих утверждений заключается в том, что психика есть реальная деятельность по выполнению анализа и синтеза, по производству абстракции и обобщения, как, впрочем, и других «работ». Но если «психика» не то же самое, что «явления сознания», а «психическая деятельность» —не простая смена этих «явлений», словом, если и то, и другое не эпифеномен процессов высшей нервной деятельности, то что она делает? И делает такое, чего не делает никакая другая деятельность, — ведь только это оправдывало бы ее существование. С психологической точки зрения это даже самое важное: что составляет ее процессуальное, операционное содержание, которое оправдывало бы ее характеристику как деятельности?

Нередко прежде рассуждали так: «с одной стороны» — процессы высшей нервной деятельности в качестве физиологической основы психических процессов, «с другой стороны» — явления сознания как продукты этих нервных процессов и отражение объективного мира; еще раньше к этому прибавляли, что «это — одно и то же, рассматриваемое с двух разных сторон» или в двух разных отношениях. Если бы это действительно было все, что мы знаем о «психике», то, независимо от нашего желания, мы и сегодня в основном, в принципе оказались бы недалеко от Гоббса и Спинозы, сниженных до уровня Фехнера. Но теперь-то мы знаем, что это именно «не все», что здесь пропущено главное — основная функция психической деятельности; что именно отсутствие естественнонаучного представления об этой роли ведет или к откровенно идеалистическому или скрытоидеалистическому, эпифеноменалистическому пониманию психики. Более того, горький опыт «эмпирической», «физиоло гической» и других, как предшествовавших, так и последующих, «психологий» научил нас тому, что: 1) психическую деятельность нельзя найти и не следует искать в самонаблюдении; 2) что из «явлений сознания» самих по себе нельзя получить деятельность, которая что-то делает; 3) что одним прибавлением этих «явлений» к организму тоже нельзя получить ни субъекта, ни личности, ни такой внешней предметной деятельности, которая объективно нуждалась бы в психике.

«Явления» суть «явления» и «только явления», нам нужны не «явления» психической деятельности, а сама психическая деятельность, и такая деятельность, которая что-то делает, а не только «переживается». Мы знаем, что этой деятельностью не может быть ни высшая нервная деятельность, ни внешняя физическая деятельность, — ни то, ни другое, ни в отдельности, ни вместе или в каком-нибудь «отношении», потому что все это не психическая деятельность. Словом, развитие «проблемы деятельности» в психологии, — ас нею и развитие самой психологии, вплотную подводят нас к вопросу: что такое психическая деятельность?

Интенсивное и углубленное изучение теории И. П. Павлова имело еще одно, не столь заметное, но важнейшее последствие. Оно привело ряд психологов — А. В. Запорожца, Д. Б. Эльконина, П. Я. Гальперина с их сотрудниками —к систематическому изучению роли ориентировочно-ис- следовательской деятельности в формировании различных теоретических и практических действий у детей, подростков и взрослых. Результаты этого изучения позволяют объединить разнообразные факты, полученные в многочисленных экспериментальных исследованиях других авторов. С интересующей нас точки зрения здесь нужно особенно отметить исследования произвольной памяти (А. А. Смирнова и его сотрудников) и непроизвольной памяти (П. И. Зинченко с его сотрудниками), исследования двигательных навыков (В. И. Аснина и A.

Н. Соколова), производственных навыков (Л. М. Шварца, B.

В. Чебышевой, 3. А. Решетовой, Н. Н. Сачко), навыков письма (Е. С. Гурьянова и Н. С. Пантиной) и многих, многих других. С учетом роли ориентировочно-исследовательской деятельности поддаются единому объяснению и экспериментальные исследования поведения животных, проведенных как в школе И. П. Павлова, так и американскими зоопсихологами. Наконец, теоретическое осмысление этой обширной области фактов позволяет сомкнуть экспериментальные исследования с итогами более чем 50-летних разработок марксистско-ленинских основ психологии. И сегодня уже можно наметить новое решение вопроса о предмете психологии, открывающее выход из прежних затруднений. Однако его последовательное изложение увело бы нас далеко в сторону, и в этой статье мы вынуждены ограничиться лишь некоторыми положениями, позволяющими дать ответ на некоторые из затронутых выше вопросов.

Предметное содержание деятельности (в дальнейшем будем говорить о действии, явлении более конкретном) можно исследовать с разных сторон. Многие науки (механика, математика, физика) изучают его собственно предметное содержание, как внесубъектный, непсихологический процесс. Даже отражение в сознании этого предметного содержания можно изучать как идеальную модель его находящегося вне сознания прототипа (например, в теории познания, эстетике, эвристике и т. д.). Абстракция от его психологической роли и тем самым превращение его в идеальное бытие не только не мешает, но даже прямо помогают такому его^рзучению.

|jio точка зрения психологии есть точка зрения жизни, реальной функции и здесь такая абстракция недопустима. В психологии имеет значение не содержание предметного действия само по себе (как оно рассматривается в науках об этого рода действиях), а то, как это содержание понимается субъектом, выступает перед ним и служит ему основанием для исполнения этих действий. Абстракция от того неоспоримого факта, что содержание предметного действия открывается субъекту, «представлено» ему и лишь в таком виде используется им в поведении, в психологии недопустима. В качестве психологической деятельности предметное содержание действия существует лишь как отражение, как содержание образа, — психологической деятельностью в данном случае является образ с таким-то содержанием. Поэтому наш ближайший вопрос заключается в том, как же образ предметного содержания действия участвует в его исполнении, для чего образ нужен действию?

Основанием для ответа на этот вопрос служат следующие два положения: 1) в тех отношениях с внешней средой, которые успешно регулируются взаимодействием одних материальных элементов системы, образ, безусловно, не нужен; 2) образ появляется в тех ситуациях, где сложившихся автоматических регуляций недостаточно, где возникает нечто новое и, возможно, как указывал И. П. Павлов, опасное; где поэтому, впредь до выяснения обстоятельств, от выполнения автоматического действия лучше воздержаться. Обратное положение: по мере того, как налаживается автоматическая регуляция (например, при выработке навыков), образ угасает, «затормаживается». В общей форме это означает, что появление образа связано с задержкой или замедлением действия, с одной ст