Рядовые участники всякой войны довольно скоро начинают ощущать себя заложниками неких «высших» интересов. Преступных финансовых: «На нас делают деньги»; либо амбициознополитических: «Ельцин с Дудаевым не могут договориться»; а может быть, и благородно-патриотических: «Все на защиту свободы Чечни!»; и напротив: «Сохраним единство России!» [Китаев-СмыкЛ.А., 1996}.

Пока война не кончилась, синдром заложника лежит, наверно, в основе и других психологических феноменов. Будь ты мирныи житель, солдат, генерал, но, попав туда, где идет война.

уж не выберешься, не выкрутишься, разве что раненным или в гробу. Но и тогда останешься заложником войны в своем увечье или в памяти родственников. На определенном этапе «чеченской войны» воодушевленные успехом диверсионно-террористического захвата заложников в Буденновске «боевые повстанцы» сделали его методом своей борьбы. Несчастных, невиновных хватали на улице, в домах, и либо, прикрываясь ими, принимали бой, либо тайно переправляли в горы Участи заложников не избежали и православные священники-миротворцы, и строители, приехавшие восстанавливать разоренную войной Чечню, и энергетики со станции, дающей Чечне электрический ток, и чеченские администраторы, и российские милиционеры.

Взятие заложников воюющими сторонами для последующего взаимообмена стало преступной нормой «чеченской войны». Первоначально ими наполнились российские фильтрационные пункты, где пытались определить, кто из множества захваченных чеченцев воевал, а кто — нет. Содержащихся там не объявляли заложниками, хотя они ими являлись Их обменивали на страх, который хотели посеять во всем населении Чечни, а через него и в воюющей его части. Но большинство тех, кого после «проверки» т. е. после устрашающих психологических и физических воздействий, выпускали, не были психически сломлены. Напротив, они оказывались зараженными страстью мстить и заражали ею других чеченцев. Вернее сказать, у них пробуждались этноархаические рефлексы «жестокой мести» и «беззаветной отваги».

Чеченская сторона, первоначально чуждая понятию «брать заложников”, даже отпускала пленных российских солдат Но российские фильтрационные пункты обучили чеченцев Начиная с диверсионно-террористической ситуации в Буденновске, они ввели взятие заложников в арсенал своих военно-политических операций.

О психологическом состоянии заложников многое известно. К сожалению, это так. Наверное, с ним надо познакомиться — мало ли что может случиться. Став заложниками, люди меняются. Сначала почти у всех возникает шок и расщепление представления о том, что же случилось Быть этого не может! Захвата, убийств, унижения и беспомощности. Страшно, беспросветно Все это не со мной! Как в кино. Но это я и близкие люди оказались в кошмаре случившегося. Важный момент: здесь главное — не потеряться Растерянности, конечно, не избежать, но нельзя потерять разума. В этот моменту некоторых ставших заложниками как бы срывается с предохранителя пружина протеста против совершаемого насилия, взрывается тяга к спасению. Такой человек кидается бежать, даже когда это бессмысленно, бросается на террориста, борется, выхватывает у него оружие. Безрассудно взбунтовавшегося заложника террористы убивают. Ведь и они, возможно, новички в такой ситуации. Их нервы давно перенапряжены подготовкой к захвату, страхом, сомнениями. Убивают безрассудного, даже если не хотели убийств и рассчитывали только попугать, пошантажировать захватом заложников. После первого убийства все меняется. Преступность террористов возросла — они чувствуют себя обреченными и ожесточаются И заложники, увидев реальную смерть — свою участь, подверглись сильнейшей психической травме. Ужас начинает рушить их психику

Поэтому, если вы вдруг стали заложником, замрите, осмотритесь, прежде чем действовать. И главное, подумайте: нет ли рядом кого-то, кто больше вас нуждается в помощи. Помогите. Если сможете, это первый шаг к вашему спасению.

Еще один неверный шаг может сделать заложник из-за известной психиатрам «иллюзии помилования». Как вспышка в вашем сознании, может возникнуть представление, что все не может быть столь ужасным, что все плохое вот-вот пройдет Надо только помириться с террористами, уговорить их, умолять, слезами взывать к их доброте.

Нет. Террористы, даже если они почти такие же люди, как вы, из того же общества, уже живут не в вашем мире, у них теперь иная жизнь. Может быть, еще не у всех, но среди них есть главари, ринувшиеся в бездну преступления. Они обрекли и себя, и вас на падение в бездну случившегося. Их остановит только насилие. Мольбы к ним могут стать вашим первым шагом к пособничеству преступникам, к предательству интересов других заложников, к преступному распаду вашей личности.

Затянувшееся заложничество в бесчеловечных условиях вызывает мысль о самоубийстве. Психологи считают, что она в сознании заложников служит «смягчением» страха смерти странным утешением тем, что есть запасный выход из трагической действительности. Самоубийства среди заложников маловероятны, считают психологи.

Насколько верно высказывание Достоевского, в котором он определил человека как существо, которое ко всему привыкает. У заложников с первых дней начинается адаптация — приспособление, и психическое, и телесное, к, мягко говоря, свалившимся на них неудобствам У адаптации есть «цена»: нарушения душевные и телесные. Что-то нарушается сразу, многое может нарушиться потом, после освобождения, если оно состоится.

Вскоре притупляются ощущения и переживания. То, что возмущало или приводило в отчаяние, будет отскакивать от отупелого состояния, какотброни, нарастающей и защищающей заложника.

И еще — примитивными становятся его интересы и поведение: спрятаться, пописать, покакать, поесть, поспать. Главное при этом — не утратить окончательно человеческого облика. Как удержаться? Помогать хоть кому-нибудь, хоть в чем-либо, а не только самому себе. Те, у кого, на горе им, в заложниках с ними их дети, близкие люди, те спасены от распада души, от потери человеческого лица. Но ценой этого «спасения» могут стать болезни стресса, растянувшиеся на годы после освобождения заложников, если оно случится.

Чего не удастся избежать заложникам — это апатичности и агрессивности, возникающих у них довольно скоро. Если условия содержания суровы, то уже через несколько часов кто-то из заложников начинает злобно вспыхивать, ругаться с соседями, может быть, даже со своими близкими: муж с женой, родители с детьми. Такая агрессия помогает «сбрасывать» эмоциональное перенапряжение, но вместе с тем истощает человека. Не «увлекайтесь» своей вдруг пробудившейся агрессивно-командирской или строго-наставнической горячностью, она — отвлечение себя от страха.

Многие, напротив, впадают в апатию. Это тоже «уход» от эмоций страха и отчаяния. У одних реже, у других чаще апатия прерывается вспышками беспомощной агрессивности. Полностью этого не избежать.

Избежать надо пробуждения своего садизма, стремления, казалось бы, в праведном гневе наказать кого-либо слабого, глупого, заболевшего по своей вине, делающего что-то не то, что надо. Садизм — зверь, пробудившийся в душе, съедающий личность, оставляющий после себя растленность и гнусность. Еще берегитесь быть увлеченным садизмом новоявленных лидеров из числа заложников, вдруг такие объявятся, не станьте их прихвостнем. «Не отмоетесь» после. Садизм заразен, особенно если вся атмосфера пронизана садизмом террора.

У заложников под дулом пистолетов сторожей-террористов, рядом с зарядом смертоносной взрывчатки или с канистрами надоедливо пахнущего бензина, при постоянной угрозе жизни и своей беспомощности — при всем этом у заложников могут развиться шизофренические явления. Им может мерещиться, что оказавшиеся рядом давно умершие родители пришли на помощь, и звуки вроде бы начавшегося штурма освободителей, и голоса угрожающих террористов-захватчиков, и страшные животные в темноте. Не бойтесь — вы не сошли с ума. Это пройдет не позже чем через две недели после освобождения. Дождитесь его. Не теряйте надежды, наделяйте ею других.

При долгом пребывании в заложниках, т. е. в плену, в среде пленных возникает одна из двух форм социальной организации, которые всегда появляются в изолированных сообществах, будь то казарма, экспедиция, плен, тюрьма. Для краткости их описания вспомним тюремный жаргон. Одну из форм называют «закон», другую — «беспредел». При первой строго регламентируются нормы взаимоотношений, иерархии, распределения пищи и, что немаловажно, гигиены личной и общественной. Эти нормы могут казаться изощренно ненормальными, но по своей сути они направлены на выживание группы, изолированной в губительных, т. е. ненормальных условиях. Или на сохранение хотя бы «элитарной» части этой группы. При второй форме социальной организации «правят» преимущественно грубая сила и низменные инстинкты, пробуждающиеся при экстремальной, принудительной изоляции людей.

Что победит (нередко в жестокой борьбе) и реализуется — «закон» или «беспредел»? Зависит это от душевной силы, интеллекта, жизненного опыта пленных-заложников. И еще от воздействий на них со стороны тюремщиков-захватчиков.

Оказавшиеся в заложниках ведут себя неодинаково. 1.

Нетерпеливо отчаянных от 0 до 0,5%. Таких неразумных может стать много больше (до 60%), если «нетерпеливые» разожгут своей безрассудной отчаянностью «истероидных». Скрытых истериков много в нашем населении, психически ослабленном десятилетиями унижений и лишений. 2.

Если истероидным женщинам в критических ситуациях свойственны плач, причитания, метания с воплями и рыданием, то мужчины-истероиды становятся агрессивны. Они отвечают злобой, остервенелостью на всякое давление, притеснение. Чем больше их давят экстремальные обстоятельства, тем больше в истероидах сопротивления. Оно может стать стойким или накапливаться и взрываться. Их сопротивление врагам или опасным обстоятельствам может стать героическим. Это хорошо. Для них «героизм» станет опасен впоследствии, когда после освобождения начинают воспевать героев-заложников. 3.

В разгар трагедии заложникам наиболее полезны те из их числа, кто несгибаем перед невзгодами, разумно смел и осторожен. Стрессовое давление укрепляет их стойкость. Они морально поддерживают других. Их может быть 5-12% среди заложников. Стойкие помогают пережить заточение другим несчастным. Идите за ними. Помогая стойким — поможете себе. Вместе с ними найдете в себе незамеченную раньше гордость и интеллектуальную одухотворенность (даже если они и вы — «люди не интеллектуального» труда). Исследователи заложничества подчас ошибаются, причисляя

к «стойким» и «нетерпеливо-отчаянных», и “агрессивных истерои- дов». Как отличить «стойких»? Они малозаметны, их добрые дела легко забываются (чтобы тем, кому они помогли, не отягчать души комплексами долга, раскаяния и зависти), если «стойкие» сами не заболели комплексом мессианства и не стали впоследствии «вождями» или «игроками». 4.

Среди заложников много мятущихся в своем прилюдном одиночестве. Этих 30-50 %. Морально подавлены, психически оглушены. Их страдание заглушает все прочие чувства, мешает общению. У таких заложников монотония тягостного переживания страха и беспомощности может сопровождаться шизоидными явлениями. Чем дольше, сильнее, трагичнее давление экстремальных обстоятельств, чем глубже психическое изнурение заложников, тем больше их становятся такими, не находящими ни в чем и ни в ком поддержки, ищущими спасения в себе, находящими только душевное мучение. Что им делать? Им надо помогать.

Остальные, чем дольше заложничество, тем сильнее сближаются с захватившими их террористами. Их два типа.

10—25 % делают это с расчетом, почти сознательно, чтобы улучшить хоть сколько-нибудь свое существование, уменьшить угрозу террора лично для себя и своих близких. Это «приспешники» террористов. Они не однородны. 5.

Есть расчетливо-разумные. И только слабость, надлом души или великий страх за близких людей толкает их к коллаборационизму. У них самооправдание- «Жертвуя собой, мы для пользы других пошли служить врагам. Мы не “предатели”, а тайные “свои”». 6.

Но есть расчетливо-злобные. Служа врагам, ищут возможность возвыситься при новой расстановке сил. И удовлетворить свои психологические комплексы Конечно, за счет слабых заложников, притесняя их или, напротив, милостиво помогая. Последнее и оргастически им приятно, и после освобождения послужит оправданием их пособничества террористам 7.

Наконец, 20-30 %. Чем дольше их заложничество, тем сильнее они ощущают как бы родственную близость с захватившими их террористами, разделяя с ними их переживания и неприязнь к спасителям.

Эти заложники и после освобождения сочувствуют захватчикам, защищают их, арестованных. Опасность, общая для террористов и удерживаемых ими заложников, сплачивает, «роднит» одних с другими. Легковесным политикам и судебным следователям также бывшие заложники начинают казаться «пособниками» захватчиков-террористов. 1.

При штурме осажденных террористов возникает не только «братство по крови», которая может быть пролита и ими, и заложниками. 2.

В такой ситуации начинают действовать рефлексы поиска защитника (сильного, властного). 3.

Возникает психологическая спайка «подвластных» и «властителей», если «властители» в чем-то уравнены с «подвластными» (общей опасностью, общими невзгодами, общей добычей, общей жаждой спасения от смерти), то они человечно, участливо относятся к «подвластным».

Чеченцы наделены этноархаическими рефлексами в отношении к пленникам как к уважаемой ценности. Они относились к заложникам с видимой доброжелательностью.

По рассказам свидетелей, в городе Буденновске чеченцы, видя начало штурма больницы, в которой они укрылись, укрывали и успокаивали заложников. В поселке Первомайском руководитель чеченцев Салман Радуев обходил заложников, успокаивая их, рассказывал о последних событиях. 4.

В отличие от многих других террористов, осажденные чеченцы сохраняли детскую игривую лихость. Громкая трансляция танцевальной музыки, обычно повергающая осажденных в уныние, у чеченцев в Первомайском вызывала неподдельную радость и пляску. Это ободряло и заложников, «роднило» их с чеченцами, пробуждая детские рефлексы. 5.

Даже когда расстреливали кого-то из заложников, срабатывал психологический механизм по принципу «разделяй и властвуй». Люди, оказавшиеся в привилегированном положении, при стрессе, как правило, отворачиваются от ставших париями, обреченными, «опущенными» (криминальный жаргон).

6 Возникающее у заложников ощущение «породнения» с захватчиками-террористами напоминает появляющиеся у некоторых людей при стрессе инфантильные (детские) реакции: поиски родителя, сильного вершителя судьбы ребенка, родителя, «казнящего и милующего», при этом остающегося «родным», более того, чувство «родственности» может крепнуть при «насилии во благо наказуемому». 7.

При «синдроме заложника» страх перед террористами и стремление убежать из-за «ультрапарадоксальной инверсии» психических процессов перевертывается в болезненную любовь и привязанность к террористам. 8.

В этом есть и что-то женское, проявляющееся, когда сила и грубость самца могут парализовать тело и волю, могут пробуждать сладостное томление перед соитием. )

Сплав игривой детскости и мужественности чеченских боевиков-террористов привлекает, завораживает многих, заставляет ими гордиться, кого-то — следовать им.

Напрасно ругают мифических психологов, которые не работа ют с бывшими заложниками, чтобы избавить их от синдрома «породнения» с террористами. Этот синдром очень стойкий. Например, в российском народе, который десятилетиями был «заложником» у кровавого сталинско-коммунистического режима, он сохраняется до сих пор в виде парадоксальной приверженности к нему. Это не утрата исторической памяти, не попытка выразить протест противникам коммунистов, не массовая легкомысленность. Это психобиологический рефлекс сохранения традиций соподчиненности, достигнутой жестокостью.

9 Есть мнение, что в Буденновске и других городах и поселках, где российские войска осаждали чеченцев, взявших заложников, у последних не было и в помине «синдрома заложника» с его биологопсихологическими механизмами, отмеченными выше. Журналист Андрей Бабицкий был с заложниками в Буденновске, затем во время их перемещения чеченцами по Чечне вплоть до освобождения. Он обратил внимание на сходство социально- политических ориентаций у русских заложников и у захватчиков- чеченцев. И те и другие в недавнем прошлом — советские люди Для них власть была враждебна. Она давила свободу, права, нередко и жизнь своих подданных. В несправедливости чеченской войны проглянуло лицо, казалось, ушедшей неправедной власти. Снова террор против мирного населения: чеченского, русского, гибнущего под бомбами. Когда война под боком, ее несправедливость очевидна. У русских, чеченских людей одни и те же эмоции мотивации. Для захватчиков-чеченцев они актуализованы гибелью родственников под залпами российских гаубиц и танковых орудий. Те же мотивы возникают у заложников-русских, когда в них (и в захватчиков-террористов) стреляют БТРы, гранатометы освободителей, олицетворяющих российское государство. Опираясь на трагический пафос своей жизни, угнетавшиеся государством («жизнь погибла в провинциальном убожестве, вечный дефицит всего при советской власти, редкие праздники, омраченные похмельем... и сейчас зарплату не платят») заложники легко перестраиваются — «за террористов-захватчиков», вместе презирая и ненавидя Власть Такими могут стать до 80 % заложников. Более того! А. Бабицкий заметил, что российские заложники способны «заряжать» чеченских захватчиков ненавистью к осаждающим их войскам Вот почему случаи перехода заложников на сторону захватчиков не случайны. Не случайно участие боевых групп украинских, прибалтийских националистов в чеченской войне на стороне чеченцев. Не видеть таких «этноархаических

рефлексов» у русских, украинцев, чеченцев, прибалтов и др преступно т. к эта слепота побуждала Российскую власть подливать масло в огонь Войны.

При указанных различиях все заложники несчастны под гнетом ужаса смерти, униженности, беспомощности и полной неопределенности судьбы. Многие из них после освобождения нуждаются в психологической помощи, а то и в лечении душевных и телесных расстройств

Трагический опыт борьбы с террористами во время захвата ими заложников в Москве (на Дубровке) и Беслане способствовал созданию и совершенствованию психологических служб, разворачиваемых в зоне терактов, для помощи не только освобождаемым заложникам и переживающим за них родственникам [Адаев А.И., 2005; Левашова Т.Н., 2005 и др.], но и для реабилитации профессионалов-участников антитеррористических операций [Марьин М И Психологическое сопровождение деятельности сотрудников в экстремальных условиях / / Вопросы психологии экстремальных ситуаций, 2005, № 1, с. 1-2; Шилова Л.А. Из опыта оказания психологической помощи сотрудникам в г Беслане/ / Вопросы психологии экстремальных ситуаций, 2006, № 1, с. 4-8 и др.]. 5.4.2.

«Концлагерный синдром»

В концлагерях тоталитарных государств гитлеровских, сталинских ИТ. п -

«концентрировались» для уничтожения люди, неугодные правящему режиму, отобранные по социальным, политическим, национальным, экономическим критериям; -

использовались те из них, кто признан работоспособным на изнурительных работах с расчетливым изматыванием у них всех сил и уничтожение путем «естественной» гибели из-за противоестественных условий существований.

Как факторы уничтожения, наряду с тяжелым трудом там были и плохое питание, антисанитария и, что немаловажно, моральнопсихологическое подавление заключенных жестокостями и несправедливостями. В концлагерях одни люди, адаптируясь, выживали, другие — гибли после необратимой дезадаптации. Исследователи концлагерной жизни и смерти описали шок при поступлении как первую фазу концлагерного синдрома. При длительном пребывании в лагере начинались изменения личностных особенностей людей, т е. вторая фаза — адаптирование. Жизнь заключенных заканчивалась третьей фазой — дезадаптацией и гибелью.

А. Шок при поступлении. Кошмар происходящего вызывал у всех, впервые попавших в концлагерь, шок: -

сначала у заключенного возникала невольная попытка самоотстранения от предметов и людей: смех над своей уродливой, лагерной одеждой, отмежевание от незнакомых соседей — «Все это меня не касается»; —

однако конфликт между жуткой действительностью и все еще сохраняющимися представлениями, какой должна быть обычная жизнь (т. е. конфликт прежней картины мира с настоящим, как с тем, чего быть не может), углублялся. Заключенного одолевали ощущения ирреальности происходящего: «Я во сне, все вокруг, как кинофильм»; —

чувство ирреальности исчезало при малейшем намеке на то, что «все не так уж плохо», «все еще поправимо». Чудился возврат в прошлое, возникала «иллюзия помилования»; -

но ужас охватывал, когда кошмар событий проникал в «личный социум» (человек узнавал, что его жена, дети сожжены в крематории) или вторгался в «личное пространство бытия» (при избиении и из-за голода, холода, насекомых, не дающих спать и пр.).

Кульминацией первичного шока было «затмение разума» из-за страха.

Устроители-конструкторы концлагерей рассчитали стрессоры при поступлении так, чтобы первичный шок нейтрализовал про- тестные реакции заключенных, но не лишал бы их возвращения в работоспособное состояние (тех, кто был крепок и силен). Шок проходил, наступала фаза адаптирования.

Б. Типология заключенных концлагеря уничтожения.

В концентрационные лагеря, несомненно, вместе с более стойкими попадали узники, сразу же впадавшие в апатию, ступор, либо безудержно плакавшие, бившиеся в истерике и быстро погибавшие, еще не растратив физических и психических сил для выживания (адаптационных резервов). Эта первичная гибельная дезадаптация при концлагерном стрессе была не вполне осознаваемым, протестным отказом от борьбы за жизнь. Ее причины: природная слабость психики (слабодушие) либо чрезвычайный контраст между привычным благополучием прежней жизни и концлагерным кошмаром. В «лагерях уничтожения», оснащенных залами для отравления газом и мощными крематориями (Освенцим и др.) такие люди «отсортировывались» и их умертвляли сразу по прибытии.

У тех, чьи физические силы и стремление к выживанию после периода адаптирования иссякли, наступала вторичная дезадаптация и гибель.

Пребывание в концлагере протекало по-разному в зависимости от личностных особенностей заключенных и от выпавших на их долю удач и невзгод. Большинство, т. е. типичные лагерники, жили на грани жизни и смерти. Но у «лагерной элиты» (старост, поваров, кладовщиков, "лагерных полицейских" из числа заключенных) было сносное существование.

а) Типичные лагерники. У них нарастал регресс личности: —

уменьшение интеллектуальных активностей и способностей; —

утрата прежних норм приличия в обыденном общении;

. — эгоистичность и бесчувственность к чужой боли и беде; —

приступы апатии и агрессии.

Апатия в концлагере — это невольные, не осознаваемые попытки организма сохранить энергию для выживания, это — пассивность как защита от психологического травмирования всем опасным и страшным. Вспышки злобы — остатки активности в борьбе за место среди живых. Интересы типичного лагерника ограничивались удовлетворением самых насущных потребностей. Они сводились к простым формам самосохранения: как достать еды, уклониться от тяжелой работы. Примитивными становились мечты и воспоминания: о еде (пирожном, чашечке кофе), о тепле (душистой ванне, мягком одеяле).

Замечено, что сексуальные фантазии и разговоры на эту тему были редкими в концлагерях. Причина — не только и не столько плохая еда и изнурительный труд. По моим многолетним наблюдениям (во время экспедиций по безлюдной тайге и в высокогорьях Тянь-Шаня и Памира), фактором, устраняющим сексуальное влечение, были смертельные опасности. Питались мы нормально, физические нагрузки были большими, но терпимыми, но многодневные преодоления опасностей без надежды на помощь (мобильных и спутниковых телефонов тогда не было) создавали у нас временную асексуальность. Она сохранялась несколько суток после выхода группы в безопасную местность. Надо полагать, устремленность к индивидуальному спасению в смертельно опасных условиях подавляет стремление к продолжению своего рода, т. е. к «спасению» его.

Типичным лагерникам было свойственно чувство социальной неполноценности. Ведь каждый был когда-то «кем-то значимым». Этой значимости он был лишен полностью. Контраст между «Я»-тогда и «Я»-сейчас лишал заключенных остатков социальной самоудовлетворенности. Мир, видимый за колючей проволокой, усиливал у них чувство собственной неполноценности.

Известный врач-психолог Виктор Франкл, отсидевший в нацистских концлагерях с 1942 до 1945 г. и потом посвятивший много времени изучению концлагерного синдрома, указывал, что его важнейшей причиной становятся искажения представления о времени своего существования в лагере

Заключенные понимали, что вероятность выжить ничтожна Пребывание в лагере становилось временным для них. При этом разрушалось представление о том, когда же наступит этому конец. Временное существование становилось бессрочным. Это было самым тягостным психологическим воздействием «Насколько завидным казалась нам, — писал Виктор Франкл, — положение преступника, который точно знает, что ему предстоит отсидеть свои десять лет, который всегда может сосчитать, сколько дней еще осталось до срока освобождения... счастливчик!» [Франкл В., 1990, с. 140]. Психологический конфликт между чувством, что заключенный временно живет в лагере и бесконечностью мучений приводило к утрате важнейшего личностного фактора — представления о будущем, права на него. Это становилось мощным фактором формирования апатичной терпимости, разрушало личность, превращало человека в послушного робота с сиюминутными заботами Происходил «распад структуры переживания времени», возникало «ощущение внутренней пустоты и бессмысленности существования» [там же с. 141]. «В тот момент, когда человек не в состоянии предвидеть конец временного состояния в его жизни, он не в состоянии и ставить перед собой какие-либо цели, задачи. Жизнь неизбежно теряет в его глазах всякое содержание и смысл. Напротив, видение “конца” и нацеленность на какой-то момент в будущем образует ту духовную опору, которая так нужна заключенным, поскольку только эта духовная опора в состоянии защитить человека от разрушительного действия сил социального разрушения, изменяющих характер, удержать его от падения» [там же, с. 141-142].

Хорошо рассчитанный и опробованный на сотнях тысяч людей концлагерный режим действовал массово и безотказно. «Душевный упадок при отсутствии духовной опоры, тотальная апатия были для обитателей лагеря и хорошо известным, и пугающим явлением, которое случалось часто так стремительно, что за несколько дней приводило к катастрофе- Люди просто лежали весь день на своем месте в бараке, отказывались идти на построение для распределения на работу, не заботились о получении пищи, не ходили умываться, и никакие предупреждения, никакие угрозы не могли вывести их из этой апатии: ни что не страшило, никакие наказания — они сносили их тупо и равнодушно. Все было им безразлично. Это лежание — порой в собственной моче и экскрементах — было опасно для жизни не только в дисциплинарном, но и в непосредственном витальном отношении. Это

Рис. 44. Узники фашистского концлагеря, расположенного в Эбен- си (Австрия). Они использовались как «человеческий материал» для <•научных опытов». Заключенные были освобождены 7 мая 1945 г. (интернет-ресурс)

Рис. 45. Узники фашистского концлагеря, расположенного в Эбенси (Австрия) в казарме

отчетливо проявлялось в тех случаях, когда заключенного неожиданно охватывало ощущение "бесконечности" пребывания в лагере» [там же, с. 142]. Добавлю (из собственного опыта) — ощущение протестной скованности, имевшееся у человека в начале подобного «приступа лежания», быстро растворялось в сновидной бесчувственности. Без интенсивного медико-психологического воздействия на человека это состояние переходило в кому. Такой была кончина многих заключенных гитлеровских и сталинских концлагерей. Потом «жмурика» выносили из барака. Не следует думать, что для соседей по бараку такие смерти просто становились привычными. В этой «простоте» была психологическая защищенность от душевных травм. И в слове «жмурик» не было пренебрежения к умершему, а лишь трагический юмор и самоотстранение от мысли о своем таком же конце через смирение с ним.

Наверное, благодаря множеству таких психологических «защит» и общей апатии в нацистских концлагерях было мало самоубийств. Как пример — в лагере Терезиенштадт с 24.02.1941 до 31.08.1944 г. умерло 32 647 человек, из них самоубийц было 259. Суицид, как протест, был подавлен расчетливым концлагерным режимом. Вскоре после разгрома фашистской Германии в Великой Отечественной я, будучи студентом, нашел и читал в подвале 1 -го Московского ордена Ленина медицинского института (сейчас это Московская медицинская академия им. И.М. Сеченова) свезенные туда, как трофеи, немецкие фолианты. В них на больших страницах меловой бумаги красивым готическим шрифтом были описаны (с таблицами и графиками) правила и результаты научно обоснованного режима содержания людей в концлагерях.

б) «Пособники». Заметными благодаря здоровому цвету лиц и отсутствию худобы становились заключенные, ставшие пособниками лагерной администрации Использование их для организации жизни и труда больших масс заключенных в концлагерях, было экономически и психологически выгодным. Пособники- заключенные знали лагерников лучше, чем администрация и охрана, потому успешнее поддерживали карательный режим. Феномен пособничества усиливал ощущение деклассированности и обезличенности рядовых заключенных. Сразу заметим, что не все «пособники» становились негодяями. Среди «пособников» были старавшиеся помогать узникам концлагерей и даже спасавшие их. Под «пособников» маскировались заключенные из подпольных организаций внутрилагерного сопротивления, чтобы проникать в лагерную администрацию, готовя побеги и восстания. Но все же большинство «пособников» исправно выполняли каратель ные функции и были долгожителями концлагерей, если только их не убивали другие заключенные, и если они не попадали под очередную профилактическую смену «пособников». Такая «профилактика» предохраняет от проникновения в их ряды людей из внутрилагерного сопротивления. После освобождения из концлагеря некоторые «пособники» стали ревностными изобличителями концлагерных жестокостей, публикаторами не очень-то правдивых воспоминаний.

Виктор Франкл обратил внимание на то, каким становился голос заключенного в роли надсмотрщика, когда перед ним живые люди, а их трупы скоро будут сожжены в печах, когда и сам надсмотрщик постоянно рядом с собственной смертью. Его команды произносятся «тем своеобразным грубым, пронзительным криком, который отныне нам придется слышать во всех лагерях. Он звучит как последний вопль человека, которого убивают, и вместе с тем иначе: сипло, хрипло, как из горла человека, который так все время кричит, которого все время убивают» [там же, с. 133]. У некоторых «лагерных полицейских» возникало нечто вроде мании величия из-за власти, которую они получили. Тогда их концлагерный страх трансформировался (сублимировался) в злобу и жестокость к рядовым заключенным. Так у них актуализировалась «месть своей злосчастной судьбе».

Авторы, описавшие заключенных концлагерей, мало внимания уделяли «пособникам», оценивая их просто как заведомых негодяев либо в лучшем случае как сломленных смертоносным режимом людей с червоточинкой в душах, на которых и рассчитывали конструкторы лагерной жизни. Однако не все так просто с этим типом заключенных. Мы вернемся к нему ниже

Заметим, что психологическая основа пособничества — не «стокгольмский синдром» (см. 5.5.2). «Пособники» сознательно шли в услужение к врагу, подавляя свой протест в обмен на сохранение жизни, участвовали в издевательствах над другими заключенными, чтобы обезопасить себя от побоев, голода, тяжелых работ. При «стокгольмском синдроме» у узников- заложников возникает нечто вроде преданности людям, захватившим их. Эта преданность может возрастать до любви (даже сексуальной) к угнетателям и врагам. Однако в основе этих феноменов есть и общие глубинные закономерности, инфантильность и слабость, тяготеющие к конформизму, к обретению властной защиты.

К третьему и четвертому типам заключенных концлагерей отнесем людей с «упрямством духа». Но сразу заметим, что эти два типа во многом противоположны и враждебны один другому.

в) «Стойкие духом: упрямые гуманисты». Заключенные третьего типа те, у кого экстремальное существование пробудило то, что Франкл назвал «упрямством духа», чувство душевной свободы, несмотря на концлагерное рабство, и инициировало активную человечность ко всем его жертвам. «Заключив человека в лагерь, можно отнять у него все вплоть до очков и ремня, но у него оставалась эта свобода, и она оставалась у него буквально до последнего мгновения, до последнего вздоха. Это была свобода настроиться так или иначе, и это ’’так или иначе" существовало, и все время были те, которым удавалось подавить в себе возбужденность и превозмочь свою апатию. Это были люди, которые шли сквозь бараки и маршировали в строю, и у них находилось для товарища доброе слово и последний кусок хлеба. Они являлись свидетельством того, что никогда нельзя сказать, что сделает лагерь с человеком: превратится ли человек в типичного лагерника или все же, даже в таком стесненном положении, в этой экстремальной, пограничной ситуации останется человеком. Каждый раз он решает сам» [там же, с. 143].

Виктор Франкл описал человека, который обладает не только «упрямством духа», но и желанием, потребностью поддерживать других несчастных добрым словом, последним куском хлеба, т. е. одержим гуманизмом вопреки всему. Что за люди эти «упрямые гуманисты»? Пытаясь ответить, используем психоаналитические конструкции.

В концлагере оказались ненужными, не спасающими от побоев и смерти моральные устои обыденной жизни, привычные традиции, социальные обстоятельства, все то, что довлело над человеком в его долагерной жизни, ограничивало, сдерживало его природные желания и наклонности. Иными словами, концлагерь освобождал «Я» человека от нормирования побуждений и поступков давлением со стороны «сверх-Я». Если у типичного концлагерника, их большинство, экстремальная бесчеловечность и постоянна близость смерти загоняли его «Я», освобожденное от стабилизирующего влияния со стороны «сверх-Я», в раковину эгоизма до такой степени, что происходила регрессия личности, то у человека, «сильного духом», «упрямого духом», возникало чувство свободы благодаря освобождению от обыденного «сверх-Я». Обретенная свобода «Я» у «сильного духом» восставала и против нового, концлагерного «сверх-Я», создаваемого, навязываемого концлагерным режимом: издевательствами, абсурдами бесчеловечности, побоями, смертями. И если это происходило, то означало, что человек переходил рубеж, обозначенный В. Франклом как «свобода настроиться так или иначе». Настроившись «так, а не иначе!», человек обретал активное чувство свободы, которую нельзя поколебать, подавить, отнять.

Вместе с душевной свободой он узурпировал (присваивал) право приобщать к ней всех, кто рядом, кто близок душой. Так вырастал «упрямый гуманизм». Человек, упрямый духом, постигал в нем смысл жизни. И хотя «гуманист» освобождался от внешних признаков воспитанности (как всякий типичный лагерник), но без потери внутренних, глубинных моральных устоев. Они крепли, начинали доминировать, организуя все помыслы, поступки и психологическую стойкость «упрямого гуманиста». Благодаря таким преобразованиям личности люди, может быть до лагеря ничем