Во время активных боевых действий опасно и нетерпимо у солдат и офицеров нарастание вторичной стрессовой эмоциональноповеденческой пассивности. При этом возможен быстрый переход стрессового кризиса второго ранга в стрессовый кризис третьего ранга с активизацией «болезневидных» вегетативных стрессовых реакций. Такая стрессовая активизация вегетатики ведет к реальным заболеваниям внутренних органов. (Это уже «болезни стресса», т. е. стрессовый кризис третьего ранга. О его вегетативных компонентах подробнее в третьей главе.) Известно, что во время кровопролитнейших боев в начале 1995 г. увеличивалось число солдат и офицеров, поступавших с фронта в госпитали с небоевыми заболеваниями: с воспалением легких, гастритом, осложненным гриппом, тяжелым фурункулезом и нервно-психическими расстройствами. Многие из них после излечения вернулись в строй и были «вынуждены», участвуя в затяжных боях, вновь оказаться в состоянии стрессового кризиса третьего ранга, т. е. пораженными «болезнями стресса».

Заметим, что в «нормальных» войнах (т. е. без такого бессмысленного и неоправданного кровопролития, как это было в Чечне с января по апрель 1994 г.) в наступающих войсках уменьшается количество заболеваний внутренних органов.

Однако при уменьшении количества легко излечимых внутренних болезней стресса во время боев в ходе Великой Отечественной войны отмечено возникновение стрессовых болезней внутренних органов, неизлечимых в боевых условиях. Например, у молодого, раньше не болевшего солдата после боевой психологической травмы (БПТ) во время отступления возникла язва желудка «величиной с ладонь», обнаруженная при посмертном вскрытии (в мирной жизни язвы желудка бывают диаметром несколько мил лиметров); у ранее здоровых солдат при БПТ внезапно возникали гипертонические кризы с повышением артериального давления до 280/150 мм рт ст, практически не излечимые в боевой обстановке того времени [Опыт советской медицины ., 1949].

Такое течение «болезней стресса» — это уже вегетативные проявления смертоносного (квазисуицидального) стрессового кризиса четвертого ранга, развившегося, минуя стрессовый кризис второго ранга, когда защитно-стрессовое пассивное поведение сопровождается всего лишь ощущением болезненной слабости и минуя стрессовый кризис третьего ранга, когда болезненные процессы еще не становятся смертельно опасными (см. подробнее гл. 3). 2.1.12. Эмоционально-поведенческое (квазисуицидальное) реагирование при стрессовом кризисе третьего ранга (боевой стресс у солдат во время кровопролитнейших боев в Чечне в январе- апреле 1994 г.)

Во время продолжительного участия в боях, уже на пятом месяце, стрессовая активность одних солдат и пассивность других (т. е. стрессовый кризис первого ранга см. 2.1.7) становились менее заметными потому, что более явными стали различия солдат по их способности выживать, не быть убитым, и по успешности их боевых действий [Китаев-Смык Л А., 1995 а; 1995 б; 1996, 2001]. Многие солдаты стали обстрелянными, освоившими науку воевать. Офицеры называли их «состарившимися». Солдаты звали себя «старичками». Стрессовую трансформацию их поведения и личности можно считать конструктивной (в боях «созидающей» их жизнь). Изменения поведения и личностных особенностей, которые приобрели в ходе жестоких боев другие, сделали их менее приспособленными к боевой обстановке, чем они были, прибыв на фронт. Такие неблагоприятные изменения можно назвать деструктивными (разрушительными).

А. Стрессово-конструктивные личностные особенности, сформировавшиеся в боях. «Старички» психологически ориентированы на жизнь. Они более опрятны, чем другие, следили за оружием, охотно овладевали новыми (для них) его видами.

В бою устремлены на победу и выживание. К пленным и местным жителям-чеченцам — лояльны. Их страх, как правило, адекватен опасности. Смерть — страшна, но она не ввергает в уныние. Убивать стало привычным.

Недавнее, довоенное прошлое для «старичков» оставалось близким, хотя они себя чувствовали очень изменившимися. —

До фронта я был несмышленыш (салажонок, мальчиш ка), — говорят они про то, что было всего лишь полгода назад.

Думая о прошлом, сожалели о юношеском порочном своем легкомыслии. Думая о будущем, «старички» видели себя семенными, с детьми, ублажающими будущую жену и родителей. У меня создавалось впечатление, что их устремленность (это у восемнадцати-двадцатилетних!) к Жизни, возникшая при виде смерти и смертельной угрозы, продуцировала в их представлениях благополучное, даже красивое продолжение их собственной жизни — в жизни рожденных ими детей, во всеобщем и мирном благополучии.

Рис. 8. Солдат-срочник Н. Пассионарная личность. Фото в январе 2000 г. в районе Черноречье, на окраине г. Грозного (фото автора)

Место дислокации их войсковой части для «старичков» стало привычным, не вызывало у них особых эмоций. Как и все иные психологические типы солдат, «старички» тяжело переживали свою изолированность от мира. Везде, где тогда побывал в Чечне автор этой книги, солдаты были лишены радио, газет и писем, не знали, что происходит дома, в мире, известно ли там хоть что-то об этой войне, об их Войне. Часто они не знали, где и какие у них свои военные «соседи». А про чеченцев-врагов солдаты узнавали лишь по опыту боевых столкновений с чеченскими боевиками да по занесенным невесть откуда небылицам и слухам о них.

По сообщениям офицеров, «старички» — более дисциплинированны (но своей, личной дисциплиной, с которой офицер должен считаться), более надежны в боях, командовали и подчас помыкали солдатами других психологических типов (это фронтовая «дедовщина»!).

Решая задачу повышения боеспособности, надо учитывать два вида психологической организации конструктивного поведения: -

первый — в относительно спокойной обстановке. Тогда несколько различных одновременно существующих у человека побуждений «находят разумный компромисс» между собой с оптимальным, конструктивным решением;

Рис. 9. Солдат-срочник Д. добровольно решил служить в «горячей точке* (в Чеченской Республике), чтобы, по его словам, «заработать деньги на колокола для сельской церкви». Признан командиром роты неспособным участвовать в боях с оружием в руках и потому назначен радистом роты. Фотоснимок — в январе 2000 г. во время боев в Аргунском ущелье (фото автора)

—

второй — в остро критической ситуации. Здесь остается одно побуждение, подавившее все соперничающие с ним мотивы. «Побудительный» мотив может быть конструктивным. Но может, напротив, «организовать» деструктивное поведение.

Психологически деструктивных типов солдат нами было обнаружено несколько: «депрессивные», «гебоидные», «брутальные» и «шизоидные».

Б. Солдаты со стрессовыми реакциями депрессивного типа. Главная их особенность— доминанта страха. Но страх перестал быть боязнью, испугом, ужасом. Он стал мучением, тоской, стыдом из-за страха. Болью души и болезненной тяжестью в теле. Мучением, затмевающим все: и прошлое, и будущее, и сам страх, породивший мучение в настоящее время. Перед реальностью боя страх на короткое время может напомнить о себе, приоткрыться обжигающей болью. Страх постоянно гнетет, разъедает их души. Он и днем, и во сне, в сновидениях ужаса своей смерти, своих преступлений. Сон разорван 3—4 раза за ночь кошмарами. Они будят и не выходят из памяти и днем, путаясь с военной реальностью.

У этих солдат лица «убитых горем» из-за снижения тонуса лицевых мышц. Этому особенно подвержены нижние окологлазья. Из-за мышечной атонии возникает внешнее проявление «опеча- ленности». Снижение мышечного тонуса тела — это поникшие плечи, ссутулившиеся спины, нетвердый шаг.

Днем психика, давно перенапряженная, работает из последних сил. Солдатам кажется, силы души и тела вот-вот иссякнут. И что тогда? Это тоже рождает скрытый страх. Он сплетается, скручивается из неустраняемых жутких воспоминаний грохочущих минут боя, окровавленных тел — еще недавно хороших знакомых, молодых ребят, друзей. Ужас накатывает волнами. Когда его нет, мучает страх, что он неизбежно накатит — страх перед страхом. Хочется бежать от него. Это стыдно, позорно, преступно. Сам себе, как позорный преступник, такой человек ненавистен, постыден. Мучителен сам для себя Водка, наркотики — временное избавление, растят ужас души, молодой, еще слабо оперившейся.

Важными становятся отрешенность, отчужденность от прошлого и от будущего, потеря моральной опоры на них. Прошлое — нереально. Его не могло быть, если таким кошмаром течет настоящее. Прошлое как сон, и кажется невозможным вернуться в него. Оно ускользает и делает еще оскорбительнее, пошлее муки войны.

Мои расспросы о будущем ставили такого человека в тупик. Он молчит, напрягается. И не может представить, надеяться, что кошмар, сейчас иссушающий его, пройдет, что он выживет, не умрет, не превратится в груду мяса, костей, упакованную в прорванный «камуфляж», еще недавно бывший воинской одеждой. Не может представить, что он, греховный преступник своего страха, преступник-убийца других людей, преступник-предатель своих убитых друзей-солдат, сможет перестать быть таким, «отмыться»

Таких солдат другие солдаты и офицеры, и сами они себя называют «сломавшимися». Этому мальчику-солдатику, если его спрашивать, начинает казаться диким абсурдом, что будет (и сейчас где-то есть) нормальная мирная жизнь его города, села. «Не будет... — тусклым голосом, с казалось выплаканными глазами бубнили мне в ответ такие ребята. — Я могу только убивать... если меня не убьют».

Кажется им — весь мир сосредоточился здесь, на этой каменистой, источенной оспинами воронок от бомб и снарядов земле с перелесками («зеленкой»), таящими смерть от чеченских грана тометов (оружия советского производства). Вселенная сузилась, пропиталась страхом для этих ребят на этой земле... с ненавистными им чернявыми рожами «черных»-чеченцев. —

Каждый, может быть, стрелял в меня!

Каждый чеченец: мужчина, ребенок, женщина напоминают о пережитых ужасах смерти: «...моей смерти; они таят, копят в себе мою смерть» — примерно так звучит в подсознании многих «сломавшихся» солдат. Из-за этого побудительным становится компенсаторно-агрессивный мотив: «Смерть же им всем, ненавистным “черным”».

В своих приступах жестокости, как правило, к слабейшим, к местным жителям, к пленным боевикам, «сломавшиеся» ищут самоудовлетворения, самореализации и не находят этого. Их друзья — солдаты, те, что живы, им надоели. Они живой укор, свидетели слабости «сломавшегося». Это название все произносят буднично, без жалости и упрека. Иногда «сломавшемуся» хочется бежать от всех своих. Отсидится один в пустом окопе минут 15, начинает казаться ему: «Не мертв ли я?» Чтобы почувствовать, что жив, возвращается к своим (еще о феномене «бегство в пустой окоп» см. в 5.3.1 .Г). При общении с солдатом чувствуется его апатичность, безынициативность и даже недомыслие. —

Таким он стал за последние два месяца, — поясняет мне наедине офицер.

Очевидно, у солдат «депрессивного» типа военный стресс проявляется в виде, подробно описанной Эрнстом Кречмером психотравматической, истероидной псевдодеменции — реактивного сужения сознания, недоосознавания всего того, что так травмирует душу. Недомыслие, недобытие спасает психику от того, чтобы быть разрушенной ужасом смерти, противоестественностью ее картин. Психика солдата подменяет опасную деструкцию личности от страха псевдорегрессом, окоторый в спокойной жизни исчезает.

Перемежая монологи разных российских солдат в состоянии военного стресса со своим пониманием их переживаний, я пытался воссоздать картину трансформации их психики.

Интересен феномен «бегства в пустой окоп» «сломавшихся» солдат. Здесь проявляются сложные циклические процессы душевной трагедии солдата. Попробуем упростить, схематизировать и понять их, привлекая этологические и предложенные мной зооантропологические подходы.

Стыд перед своей позорностью гнетет солдата. Псевдодеменция, возникшая у него в ходе войны (т. е. защитительное от стресса войны поглупление), не спасает его от страха за сотоварищей-солдат, которые могут погибнуть (и гибли?!) из- за его нерасторопности, боевого несовершенства. Проявляется своего рода биологический «общественный ужас смерти», т. е. жуткая боязнь гибели своей стаи, без которой ты, стадная особь, не выживешь. Возникает смутный страх-стыд перед собою, ставший якобы опасным для своей стаи и будто бы изгоняющей тебя от нее. «Сломавшийся» уходит в пустой окоп, в пустое поле, в ночь. Это не дезертирство! Это неосознаваемая попытка спасения «стаи» от себя.

Но в одиночестве пустого окопа острее становится страх особи, не способной прожить без стаи и обреченной одиночеством на смерть с ее ужасом гибнущего одиноко. «Сломавшийся» бежит обратно к своим товарищам, в родную толпу-суету, где чувствует себя частью «стаи», обретает надежду на жизнь среди «своих». Возвратиться его подгоняет и страх прослыть дезертиром, т. е. новый позор, больший, чем тот, от которого он бежал недавно. Столкновение потребностей в уединении и в социализации объясняют сложнейшими процессами, происходящими при стрессе в нейрональных системах головного мозга [Esser А Н., 1973] (см. об этом в 5.3.1.Г).

Это сложный, цикличный психодинамический процесс. Но в действительности он еще сложнее, чем в вышеприведенном эссе. Всех солдат не только гнетет психологический стресс скученности, резко усиленный почти полной изоляцией от всего внешнего мира, ребят, еще недавно купавшихся в информационном изобилии городских толп, телерадиопрограмм, семейного общения.

Вернемся к вышеначатому. Биологический рефлекс побуждает некоторых неспокойных «особей» выйти из стаи, скучившейся в безнадежно-бесперспективной изоляции. «Беглецы», уходят от стрессово-гнетущей обстановки, действительности, увлекая с собой некоторых сородичей, товарищей, чтобы образовать свой прайд, стайку, клан. Уйти и, уже минуя стрессоры, по-своему размножать свой вид и род. Но, уйдя в «пустой окоп», солдат оказывается в ситуации, про которую классик сказал: «...никого со мной нет, я один и разбитое зеркало» [Есенин С., 1962. с. 209—214]. В нем одинокий беглец видит себя — не способного увлечь хоть кого-то, не способного выжить в одиночку. Накапливающийся страх одиночества гонит ушедшего назад, к людям, к соратникам. Феномен «бегства в пустой окоп» может иметь иное происхождение. Известно, что многим людям свойственно накапливать агрессивность. Чтобы она не «полилась через край» в виде злобных поступков, люди, не думая о том, выплескивают ее мелкими порциями друг на друга, не разрушая взаимоотношений, а лишь «подперчивая» их. Но если обстоятельства монотоннооднообразны, группа не велика, и все время все на виду друг у друга, то и у людей, казалось бы, способных, к наивысшему самообладанию, возникают припадки «взаимного бешенства». Это состояние известно как «полярная болезнь», «экспедиционное бешенство» в изолированных группах, эксцессы «дедовщины» при изоляции в казарме или в маленьком гарнизоне. Бешенство может вспыхивать и в слишком тесном семейном кругу.

В подобных ситуациях, писал Конрад Лоренц «...накопление агрессии тем более опасно, чем лучше знают друг друга члены данной группы, чем больше они друг друга понимают и любят... Человек на мельчайшие жесты своего лучшего друга — стоит тому кашлянуть или высморкаться — отвечает реакцией, кото-

[

>ая была бы адекватна, если ему дал пощечину пьяный хулиган» Лоренц К., 1994].

Изучая «экспедиционное бешенство» во время многомесячных рейсов на рыбопромысловой базе «Восток», я обнаружил, что взаимная неприязнь почти у всех рыбаков-моряков улетучивалась через две недели после прекращения длительной изоляции. Прошлые скандалы и драки, которые были у экипажа рыбопромысловой базы, много месяцев не заходившей в порт, вспоминались на суше со смехом как курьезные ситуации. Может быть, это было «вытеснение» остатков ушедшей агрессии?

В такой ситуации сидение в пустом окопе может быть временным отдыхом от надоевших друзей. А «сброс», «вытеснение» своей агрессивности, конечно возможны, при стрельбе по противнику. Это случается даже во время ненужной стрельбы с «выходом» агрессии грохотом и огнем выстрелов. Такое, как боевое поведение, вполне конструктивно при «окопном стрессе». Все это опытные офицеры знают и умеют организовать жизнь солдат в любых условиях.

В. Солдаты со стрессовыми реакциями гебоидного типа.

Они постоянно были склонны шутить, как правило, ие к месту и невпопад. «Дурацкие шутки» их чаще беззлобны, нередко эротичны (матерная речь). Гебоидных называют в военной среде «дурашливыми». («Гебо» — греческая богиня юности. Она подносила нектар и амброзию на пирах богов, шутливая, дурашливо-хмельная; «оидеус» — похожий, лат.) При моем опросе они в ответ пытались шутить о чем-то своем, не вникая в смысл моих вопросов, не отвечая подробно на них. Возможно, в этом скрывалась глубокомысленная иносказательность, непонятная мне. Настойчивые попытки расспрашивать гебоидных могли вводить их ненадолго в угрюмость, задумчивость. Прикрываясь ерничанием, они уходили от неприятной, напрягавшей их тематики (от вопросов об их прошлом и будущем, одоме, о смерти, врагах и друзьях). В их разговоре легко возникала бурная шутливость на сексуальные темы, психологиче-

4 Психология С I |Кч Со ски защищавшая многих здесь, на войне. Возможно, это элементы «синдрома Ганзера» (погружение в детство). Но это еще не болезнь. Гебоидные солдаты были в ее преддверии, в реактивном состоянии, защитительно реагируя на непереносимую обстановку войны.

Эти гебоидные реакции целесообразно рассмотреть с позиции зооантропологии. Инфантильное (одитячивающееся) поведение в животном мире — демонстрация своей подчиненности и просьба пощады у более сильного соперника. У него в ответ рефлекторно может пробудиться покровительственное поведение (отношение) к поверженной и одитячивающейся особи из своей же стаи.

К гебоидному поведению солдат примешивалась как бы радостная шутливость(квазирадость). Вероятно, это рудиментарная имитация (остаточное представление) радости и победы, уместной при реальном триумфе, а не у них. У них, гебоидных, эта имитация как бы призывает врага к торжеству легкой победы, лишь бы бескровной над одитячившимся сородичем. Его квазирадость призывает победителя признать жертву своим вассалом, пленным помощником, а не мстить, не убивать ее.

В экстремальной ситуации уместные шутки, юмор могут эффективно снимать стрессовое эмоциональное напряжение. Однако гебоидный тип — очень опасный для солдат феномен. «Дурашливые», кажется, не хотят (на самом деле — не могут) вести бой скрытно от огня противника. Их убивают чаще других. Неадекватно выполняя приказы, они могут подвести товарищей.

Псевдодебильность, псевдорегресс личности у солдат с гебоидными проявлениями военного стресса были больше заметны, чем у солдат с другими деструктивными его проявлениями. «Отказ» от разума, но без потери активности поведения (снижение активности было у «депрессивных»), сохранение поведенческой активности, но с подменой ее на самозабвенно глупую подвижность подогнем противника — все это обрекало такого человека на быструю гибель в виде бесполезной жертвы. Офицеры сообщали мне, что при первой возможности таких солдат отправляют в тыл.

Можно предположить, что гебоидное поведение определенного типа солдат в изнуряющей боевой обстановке — это некий аналог гебофренного психопаталогического состояния. Это не так В отличие от него «дурашливое» поведение солдата было функциональным состоянием, проходящим после исчезновения экстремально-критической обстановки непрерывных боев с большим числом потерь, картин смертельной опасности, травмирующих психику солдат.

Г. Солдаты со стрессовыми реакциями брутального типа. За время боев они стали отличаться застойной, брутальной (англ., фр. brutal — грубый) злобностью. Совершали неадекватные обстановке гиперагрессивные действия по отношению к другим солдатам, к старшим по званию и к местным безоружным жителям-чеченцам, и к пленным боевикам. Такие солдаты опасны и для окружающих, и для себя, особенно когда в руках у них оружие. В солдатской среде за ними укрепились жаргонные клички «остервеневшие» «озверевшие» В обстановке боя чрезмерная злобность лишает их возможности трезво осмыслить ситуацию, вовремя укрыться от огня противника. «Остервеневшие» — легкая жертва для пули противника. Офицеры сообщали мне, что многих «остервеневших» (солдат со стрессовыми реакциями брутального типа) уже нет в живых.

Как объяснить застойную агрессию «остервеневших»? Во время боевой обстановки вспышки злобы, агрессивности при экстренной мобилизации военных навыков (как первая, обязательная фаза комплекса стрессовой активности — см. 2.1.3) ускоряют, усиливают реакции на опасность. Это служит повышению эффективности боевых действий.

При успешном завершении экстремальной ситуации «на сцену» выходит вторая фаза этого стрессового комплекса: триумф, радость с проявлениями экстаза. Она в ликовании, т. е. либо с игнорированием («вытеснением» из сознания) неприятных воспоминаний о поверженных противниках, либо при их прощении (в историческом смысле — это включение их в число своих подданных), либо в злобной радости, но уже не в виде боевой злобы, а как садизм, жестокость дальнейшего их подавления и мщения за прошлый страх, скрывавшийся под злобой боя.

На каждой из этих фаз комплекса стрессовой активности «боевые эмоции» могут болезненно застопориваться. У солдат со стрессовыми реакциями брутального типа эти эмоции застопорены на этапе агрессивной злобности, неадекватно подавляющей другие, более уместные эмоции, когда боя уже нет. При этом в психике таких солдат, видимо, застойно продолжается сражение, но реального противника подменяет укоренившийся ужас смерти образы смертельных мучений друзей, несущих смерть врагов и страха за свое бренное тело, готовое испытать боль смертельного ранения. Эта внутренняя, душевная борьба, постоянная «раздражительная злобность» истощают психику солдат, ведут к психопаталогии. Такие солдаты нуждаются в лечении.

Д. Шизоидные реакции при боевом стрессе. Можно выделить еще шизоидные, т. е. галлюциноидные и бредоподобные проявления военного стресса. Они возникают в условиях боевой неопределенности, если опасность велика, но не ясно, откуда, когда и какими силами будет нанесен удар врагом. Эти симптомы боевого стресса более вероятны, если солдаты изнурены войной. Иными словами, при дефиците конкретной информации об опасности создается монотония сильного боевого эмоционально-интеллектуального напряжения. Еще хуже монотония кровопролитных боев и обилие смерти при полной неопределенности того, когда же это все кончится. При этом у отдельных солдат возникают явления, похожие на галлюцинации или сны наяву. Чаще такое случается ночью. Солдату мерещится или даже видится подкрадывающийся или открыто идущий противник. Среди ночных шумов кажутся отчетливо различимыми бряцание оружия, звуки моторов, чеченская речь и отдельные слова. Солдату, у кого это случилось, товарищи говорили: —

У тебя «глюки» начались.

Над солдатами шизоидного типа смеялись и называли их «глюками». Они в обиде скрывали свои, как некоторым из них казалось «сверхспособности», или «наваждения», И обращались к автору этих строк как к врачу за советом.

Офицеры сообщали, что у солдат на войне «глюки» бывают, но редко. Сколько подверженных им людей, и какие они в психологическом смысле — определить трудно. —

Начал солдат задумываться, смотрит куда-то, не докричишься до него — жди «глюков», — рассказывал мне командир взвода.

Такое проявление военного стресса в большей степени, чем другие, ждет своего исследователя. Оно напоминает зачатки, неразвернувшейся стадии реактивных психозов галлюцинаторнобредового типа. Это могут быть временные, излечимые проявления травматического стресса. Психиатры с ними, как правило, не встречаются, т. к. к ним больные приходят с войны с развернувшимся реактивным состоянием. Причинами фронтовой стрессовой шизоидности могли стать и экстремально-жуткая монотония кровопролитных боев, но в месте с этим и врожденная предрасположенность изнуренной боями души (психики) солдат (и офицеров, хуже, если и генералов). С исчезновением давления военного стресса «глюки» исчезали. Их можно рассматривать как элемент реактивного состояния, может быть, как ложные галлюцинации. Возникновения ничем не оправданной непроходящей злобы или нетерпимо болезненной обиды могли быть квазибре- довыми состояниями. Но в некоторых случаях они могли стать проявлением большого психоза, пробужденного войной.

Итак, имевшиеся к началу пребывания в зоне боевых действий у солдат срочной службы доминирующие (преобладающие) и манифестированные (заметные) различия «фронтового стресса» можно было расставить по шкале «активность — пассивность» их боевого и просто человеческого поведения, К четвертому месяцу участия солдат в кровопролитнейших боях (в январе-апреле 1995 г.) эти их различия исчезли. Большинство солдат, оставшихся в строю, выживших, характеризовались успешностью в боях и «нормальным поведением» в условиях фронтового быта. Их поведение можно назвать конструктивным. Они адаптировались, претерпев военный стресс. Но немало было и тех, кто, напротив, стали хуже приспособленными к фронтовой обстановке, менее успешными в боях, чем были, когда только прибыли на фронт. Их поведение стало деструктивным. Вряд ли у них произошла дезадаптация (разрушение привычности) к боевой обстановке — ведь у них адаптированности и не было.

Выше рассмотрены результаты боевого психологического травмирования солдат-призывников во время чрезвычайного (по количеству боевых потерь) периода «чеченской войны» — в первые четыре месяца 1995 г. После «нормализации» боевых действий отношение военнослужащих к фронтовым стресс-факторам изменилось. Это иллюстрируют результаты психологического изучения военнослужащих-контрактников [Резник А.М., Савостьянов В.В., 2005] Наиболее труднопереносимыми стрессорами боевой обстановки 35,3 % из числа обследованных называли не опасности для жизни, а ошибки командования. Среди долго воевавших такое мнение было у 46,6 %. У повторно воевавших по контракту ветеранов главным стресс-фактором в боевой обстановке было недоверие командирам у 76,6 % обследованных. Причиной столь частого недоверия были не только реальные недостатки командования, но и перенос вины «вовне», на другого, т. е. экстериоризация чувства личной тревожности и страха, а также «фронтовая усталость» невротического происхождения.

На втором месте среди наиболее значимых стресс-факторов в боевой обстановке (опять же цитируемыми авторами) был выявлен не страх смерти, не опасения собственной гибели, а плохие гигиенические условия: невозможность помыться, сменить обмундирование, плохо оборудованные отхожие места и др. Их отметили 35,3% военнослужащих. Среди наиболее значимых боевых стресс-факторов были гибель или ранение товарищей (у 32,8 % из числа обследованных). Особенно значимым стрессором это было для имевших боевой опыт (у 44,8 %), еще чаще потеря боевых друзей становилась психологической травмой для ветеранов (у 51,3 %). Собственные ранения, напротив, редко назывались в числе труднопереносимых стресс-факторов. Вытеснение негативного отношения к своему ранению было следствием эйфории — «ранен — не убит1», продолжающейся лишь до осознания того, как ранение изменит жизнь солдата после выписки из госпиталя. Угрозу собственной жизни называли значимым стресс-фактором 44,3 % из числа обследованных. Опасение (страх) смерти было названо 2,6 % ветеранов. Надо полагать, признаваться в том, что бояться смерти — недостойно и вообще, говорить о ней — плохая примета. И все же нельзя отрицать, что в боевой обстановке у солдат-ветеранов представление о своей гибели может быть приуменьшено. 2.1.13.