В русской народной лексике и сейчас различается использование словесной эротики женщинами и мужчинами, т. е. гендерные различия сексуальной лексики. С.Б. Адоньева, работавшая в фольклорной экспедиции Санкт-Петербургского государственного университета, отметила различия эротических песенных частушек и бранной лексики в севернорусских деревнях [Адоньева С.Б., 2005]. Первые определяются там как «смешные». Их могут исполнять женщины, т. к. эпатируют публику описанием сексуальных сцен, избегая предосудительных и бранных слов. Но даже это позволительно лишь пожилым женщинам, но не девушкам, хотя слушают «смешные» эротические частушки все. А вот сексуальная бранная лексика (матерная с названиями физиологического низа тела) позволительна только мужчинам. И «смешные», и бранные выражения знают все, но допустимость их определена статусом говорящего и составом слышащих.

В русских народных говорах с их моральным цензом эротические «смешнушки» и матерная брань — это один из способов утверждения социального доминирования. «В культуре, где главным инструментом управления является стыд, страх перед стыдом становится мощным регулятором власти» [Адоньева С.Б., 2005, с. 170]. Но у женщин и мужчин остаются разными сексуальнословесные способы-манеры доминирования. Замечено, что этим способам с их регламентацией допустимости — недопустимости в деревнях обучаются с детства.

Обыденное использование матерной лексики свойственно некоторым прослойкам общества в рабочей среде и в сельской местности. Чаще мат используется как междометия, но все же наделенные бодрячеством эротики. Реже — как побуждение к действию, к работе либо как порицание.

Для налаживания рабочих контактов с группами-артелями, для эффективного управления ими бывает нужен командный мат (для признания начальника за «своего человека», для напоминании о своем лидировании, для угроз). Надо признать, что командный мат действует за счет зоологического механизма с использованием латентной гомосексуальности для подавления сексуального конкурента. В женской среде мат — это проявление неосознаваемых претензий на мужские роли.

Интересны случаи, когда в рабочей среде начальником (хозяином, лидером) оказывается женщина. Нередко только после ее командного («трехэтажного») мата артельщики признают в ней ?хозяйку» и потом работают беспрекословно; повторные матерные тирады бывают не нужны (разве что в крайних случаях — при неповиновении артельщиков). 5.6.6.

Матерщина как средство активизации общения

Затронем еще один аспект, связанный с проблемами, создаваемыми и решаемыми матерной речью. Матерная речь, как и иные эмоциональные изъяснения, часто вспыхивает у говорящего, чтобы возбудить других людей, чувственно накалить их до своей возбужденности. Чтобы душевно приблизить их к себе, увлечь за собой в свое видение текущих событий.

В 70-х гг. прошлого века мы изучали особенности восприятия после информационных микрострессов; якобы досадная ошибка диктора («накладка»), нарочито-случайная скабрезность, эмоцио- генные слова («убийства», «кровавый», «изнасилование» и т. д.) [Китаев-Смык Л.А., Хромов J1.H., 1981] (см. подробнее 4.4.4). Было обнаружено, что в первые секунды после микрострессора информация усваивается почти бесконтрольно. Это может использоваться для формирования «собственного мнения» людей помимо их воли. Независимо от того, что испытывают люди, услышав скабрезность (резкое неприятие, смущение, бурное одобрение, эротическое возбуждение), информация, предъявленная им после скабрезности, будет воспринята и может вспоминаться как то, что «я сам так думаю» или «я это и раньше знал». Таким образом, матерная речь, скабрезности могут использоваться для не вполне осознаваемого людьми влияния на их умонастроение, на формирование мнения о чем-либо.

Похожие психологические процессы возникают и при эпатировании людей «агрессией» авангардистских произведений искусства [Тыртышкина Е.В., 2005]. 5.6.7.

Эпохально-цивилизационные «пробуждения» матерной лексики

В исторические, «переходные» периоды у части общества возникает массовая дебилизация. При этом наименее защищенные социальные слои (молодежь и люди с недостаточным образова нием) вынуждены использовать эротизацию своей вербальной активности, как культурную (антикультурную!) защиту. Их речь изобилует словесными протезами — сексуально-скабрезными выражениями как неосознаваемый протест против социального давления. И, наверное, не случайно сексуальные образы, посылы, считавшиеся еще недавно непристойными («нецензурными») сейчас проникают на экраны телевизоров, на сцены театров, на страницы книг и газет одновременно с возрастающей модой на авангардистское искусство. Возрастает потребность и в том, и в другом у небольшой, но активной «европейски цивилизованной» части общества. Заметим, что представители «исламской цивилизации» все более активно и агрессивно отстаивают традиционную пристойность в быту и ограничения в освещении средствами массовой информации сексуально-интимных проблем.

В современной российской действительности распространению мата в разговорной речи предшествует увлечение словечками тюремного жаргона («кинули», «стрелка», «замочили», «малява» и т. п.). Конечно, причина не только в том, что через тюрьмы проходит много людей. Криминальное арго и матерная речь сейчас превращаются из тайного языка замкнутых групп в протестный язык населения, демонстрирующего аморальностью мата (сексуальными непристойностями) и тюремной лексикой свою несгибаемость перед усиливающимся давлением чиновничьей и олигархической власти. Заметим, что стресс тюремной изоляции вынуждает к строжайшей регламентации материной лексики. Сексуально-словесное унижение личности в тюрьмах неписаными законами запрещено и наказуемо. Однако оно используется для отторжения из «достойного» тюремного сообщества индивидов, изменивших ему и чрезмерно слабых личностей [Ефимова Е С., 20031. Вероятно, в основе этого способа социальной селекции лежит необходимость изгнания перед сражением слабаков и потенциальных предателей. Ведь тюремная жизнь — это постоянное состояние перед битвой.

На особом месте в подверженности матерной речи и матерным ругательствам стоят милиция, судейский корпус и органы охраны мест заключения, контактирующие подолгу службы с криминальным миром, социальными низами и с деклассированными элементами. Однако, у правоохранительных органов, как правило, есть профессиональный «иммунитет» против мата. Массированное использование матерщинной лексики художественной элитой и журналистами, как частью общества, наиболее чувствительной к любой беде, также несет протест против череды несчастий. Итальянский культурологМ. Маурицио, анализируя российскую действительность, пишет: «Любой автор, любое течение, ставя- шее себя как альтернативные доминирующему руслу, играли либо на противопоставлении себя общепринятым в культурной и эстетической доминанте тенденции, либо на утрировании и ироническом преувеличении характерных для доминанты же черт» [МаурициоМ., 2005]. Какова же эта доминанта? Можно сказать, что матерная речь теперь «направлена не столько против свыше установленных иерархий, как бывало раньше, сколько против ожиданий читателя (зрителя, слушателя), теми же иерархиями порожденного» [там же, с. 207]. Одна из доминант, вызывающих общественный протест, — трудности российской жизни, неуклонно ведущие к депопуляции (вымиранию) российского этноса Эротизация речи (матерщинность) — это не контролируемый индивидуумами процесс в общественном сознании, направленный, возможно, и на сексуальное воспроизводство населения.

Странная потребность в речевой недозволенности способствует распространению мата и тюремного арго. Они вышли на улицы не площадной бранью и не тайной речью, а в виде эвфемизмов- междометий, т. е. как бессодержательные слова-подмены. Пожалуй, наиболее распространенным стало слово «блин», и многие, произнося его, не вдумываются в то, что оно порождено бранным «б..дь». Матерщина молодежи и инфантилизированной интеллектуально-художественной элиты — это игра, направленная не только на быструю передачу главного смысла (исконное предназначение мата), сколько на отсев всего формального, обыденного; это издевательство над навязыванием населению социальных штампов-оков и политического давления. Нынешняя матерная лексика — это создание своего рода культурного («некультурного») ареала, зоны недопустимости, укрывающей интеллектуалов от давления трудностей российской жизни.

Можно сожалеть, что современная российская психология и культурология мало уделяет внимания негативным и позитивным — антистрессовым функциям матерщины. «Возможно, дело в том, что современная психология слишком увлеклась так называемыми “глубинными проблемами личности", забыв на некоторый промежуток времени о целостности личности, о сложнейшем взаимодействии между внешним и внутренним, наконец, о том, что сущностные свойства личности находят в самых разных способах бытия человека, в том числе через его экспрессивный репертуар» [Лабунская В.А., 1999]. А ведь еще Сергей Волконский в начале XX в. обращал внимание на увеличение экспрессивности внешних проявлений личности, возможно, в связи с начавшимся (как и сейчас) «переходным периодом» в истории России [Волконский С.. 1913].

Однако можно согласиться с теми, кто полагает, что мат, как социокультурная «норма» (аномалия) в художественной литературе, в СМИ ведет к деградации русского языка, к разрушению традиций, быта, на фоне депопуляции этноса, что матерщина — маркер культурной деградации.

Вспомним, как негативно высказывался сорок лет назад (не так уж давно?) выдающийся философ, историк, искусствовед М.М. Бахтин о скабрезных выражениях: «Все эти алогические формы непубликуемой речи в новое время проявляются лишь там, где отпадают все сколько-нибудь серьезные цели речи, где люди в сугубо фамильярных условиях предаются бесцельной и необузданной словесной игре или отпускают на вольную волю свое словесное воображение вне серьезной колеи мысли и образного творчества» [Бахтин М.М., 1965, с. 466].

Однако, на той же странице Бахтин возвращается к скабрезностям средневековья: «Но во времена Рабле роль этих непубли- куемых сфер была совсем иная. Они вовсе не были “непубликуе- мыми”. Напротив, они были существенно связаны с площадной публичностью. Их удельный вес в народном языке, который впервые тогда становился языком литературы и идеологии, был значительным. И значение их в процессе ломки средневекового мировоззрения и построение новой реалистической картины мира было глубоко продуктивным» [там же].

Может ли нынешнее публичное и печатное использование скабрезностей и матерщины стать аналогом того, что, по мнению М.М. Бахтина, происходило в Средневековье для «построения новой картины мира»? Будущее покажет. Но теперь нецензурщина, если использовать его же выражение, — это занятие тех, кто «предается бесцельной и необузданной словесной игре». 5.6.8.